Владимир Зелинский - Разговор с отцом

Сейчас она стала такой же устойчивой формулой осуждения, как и дело Пастернака. Две «печальных» (по Толстому «постыдных») строки, отпечатавшихся на всей долгой литературной дороге Корнелия Зелинского. Их уже не стереть. Иной раз боком они врезаются и в мою жизнь. Кто-то нет-нет, да напомнит: а не твой ли отец погубил Цветаеву той самой рецензией? Но если в истории с Пастернаком он в итоге оказался скорее потерпевшей по собственной воле стороной, ступив в болото, из которого в последующие годы все время пытался выбраться, никто ему в том не помог, покаяний не выслушал, и «народ-то над ним посмеялся…», то здесь дело обернулось, по сути, серьезнее. Для меня это самый трудный момент в этом мысленном разговоре с отцом.

Когда он был жив, о той рецензии я никогда не слышал. Она не упоминалась ни в одном из разговоров, по крайней мере тех, при которых я присутствовал. Да и имя Цветаевой нечасто мелькало в отцовских речах. О рецензии я узнал через годы после его кончины, прочел ее только сейчас, когда, готовясь к нынешнему письменному с ним разговору, попросил брата мне ее переслать.

Я ожидал, что найду стандартную отписку на полторы страницы типа той, которые пишут безымянные рецензенты в журналах и даже издательствах, сокращая так называемый самотек. «Автору не удалось выразить… Стихи страдают длиннотами… Не отражают героики социалистического строительства…» – словом: иди, откуда пришел. Что-то подобное можно найти и здесь. Но это была даже не рецензия, а вполне развернутая статья почти в 16 тысяч знаков, стоившая, видимо, некоторой затраты времени и труда, с характерным отцовским стилем, отнюдь не канцелярским. За ней стоит не безликий рецензент самотека, а критик Корнелий Зелинский, умеющий анализировать чужой текст и структурировать свой. Этот анализ целиком ложен, но он не формален. По-своему он даже логичен и в рамках той логики, увы, обоснован.

24 октября 1940 года Марина Цветаева записала в своей записной книжке:

«Вот, составляю книгу, проверяю, плачу деньги за перепечатку, опять правлю, и – почти уверена, что не возьмут, диву далась бы – если бы взяли. Ну, я свое сделала, проявила добрую волю (послушалась) – я знаю, что стихи – хорошие и кому-то – нужные (может быть, даже как хлеб).

Ну, не выйдет, буду переводить …» 85 85 Цветаева М. Дневник // Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М., 1994–1995. Т. 4.

Через день, 26-го, там же поразительная запись, которая ударяет в тебя как откровение:

«Во мне – таинственно! – уцелела невинность: первого дня, весь первый день с его восхищением – изумлением – и доверием. Для меня всякий – хорош (а плохой – больной)…» 86 86 Там же. .

Невинность, доверие, изумление первого дня (подобное Songs of Innocence у Блэйка) – для меня лично это почва, та земля, на которой растет поэзия. Невинность в цветаевском смысле – тональность тех ее стихов, которые мне особенно дороги. Невинность означает возвращение к первоначальной свободе, освобождение от контроля разума, с его прочно стоящим мировоззрением, с его намерением что-то рациональное, готовое заранее выразить и недоверием к тому, что рождается из глубины, здесь и сейчас, иногда даже вопреки задуманному. Невинность – один из тех даров Божиих, которые даром даются и одновременно добываются усилием таланта или святости. Мне всегда хотелось думать, что святость, не личная, но иная, святость невинности или внезапной доверчивости слова открывается и в поэтическом даре. Такой дар делается очевидным и во всякой молитве, когда она подлинна.

Во всякое искусство, словесное ли, музыкальное, вложена потребность в исповеди, в критике она явлена перед всеми. И тексты отца, по сути, тоже исповедальны, это особенность его стиля. Цветаевская рецензия не исключение. Но бывает и ложная исповедь. В том числе и в Церкви, когда человек, приходя к Богу, повторяет Ему то, что Бог якобы надиктовал ему в популярном пособии. «Самая плохая исповедь, – сказал мне однажды опытный священик, – бывает у тех, кто хорошо умеет исповедоваться». То есть у профессионалов покаяния. И самая плохая критика встречается среди тех, кто работает в ней профессионально.

Вот здесь и прозвучал этот ложный профессионализм.

«Сила настоящей лирики, – так начинается статья, — заключается в том, что она не может лгать. Кажется, она говорит о личном. Но сквозь личное переживание поэта неизбежно открывается – иногда невольно для автора — мир, его породивший, возникает центральный образ, лирический герой. Стихи соединяются в нечто цельное, в повесть о реально существующем.

Все это можно сказать о стихах Марины Цветаевой. Сборник, составленный ею, — по-своему цельная, искренняя и художественно последовательная книга» 87 87 Архив РГАЛИ. .

Все это звучит как будто поощрительно, со знаком плюс, но для того именно, чтобы потом круче повернуть на минус. Поэт не лжет, его лирический герой целен и искренен, но самой цельностью и правдой он лишь себя выдает. Он показывает, с кем он и не с кем. Он пускает постороннего читателя в свое существование, и тот, входя, оглядываясь, прислушиваясь, понимает сразу, что этот мир лирического героя не его мир. Он не узнает в нем себя и потому выходит из чуждого ему мира, хлопая дверью. Роль рецензента в данном случае заключается в том, чтобы эти посторонние, враждебные мысли и чувства сформулировать и озвучить, то есть сыграть роль смоделированного читателя стихов образца 1940 года. На дворе царит крутой идейный и полицейский порядок, только что прошел смерч, который, без разбору сметая все на свете, разметал и цветаевскую семью. Критик, который сам едва уцелел, хорошо знает, при какой погоде он пишет, и сознательно встает на сторону смерча, перевоплощаясь в того условного, фантомного, «нашего» читателя, реакцию которого и должен выразить. «Это стихи с того света» – нечто диаметрально противоположное, даже враждебное представлениям о мире, в кругу которых живет советский человек.

«Книга Марины Цветаевой – душная, больная, печальная книга…» и т.п. Критик не выносит суждений от себя лично, но от имени того образа, того фантома советского человека, которому был обязан служить, той безликой всеобъемлющей Персоны, или идеологического манекена, в который всякий гражданин СССР – от Сталина до колхозника – обязан был встраиваться. И он легко вписывается в эту всеобщую безликую Персону, используя при этом свои персональные знания и способности. Здесь это смешение становится особенно ядовитым. Не для Цветаевой – для отца. Писал бы он на языке газет 1940 года, было бы, не скажу простительней, но все же уместней. Но он подбирает цитаты так, чтобы довести неповторимость Цветаевой до автопародии, вырывает цитируемые им строки из общей смысловой и музыкальной композиции стихотворения, заставляя ее работать против себя. Это один из старых критических приемов.