Владимир Зелинский - Разговор с отцом

« На небе больше радости об одном грешнике кающемся, – говорит Иисус, – чем о 99 праведниках» . Конечно, это было совсем не то покаяние. Скорее лишь начало пробуждения его. Настоящему покаянию следовало бы прозвучать прямее, жестче, чем в автобиографии и жалобах в частных письмах и разговорах. Надлежало бы назвать вещи своими именами, пусть даже в переписке (публично это было бы актом для отца сверхгероическим). Однако в среде русской интеллигенции, скорой на осуждение, к которой отец принадлежал, раскаяние, с одной стороны, было казенное, страшное, сталинское слово, а с другой, духовной, – церковное как иностранное. Никаких промежуточных состояний: вчера ты был грешник, сегодня – мытарь, бьющий себя в грудь и в этом качестве Отцом Небесным принимаемый. Существовало разделение: либо ты человек порядочный, либо нет, и у тебя нет шансов им стать. Рукопожатный, либо тот, мимо которого проходят, отвернувшись. Так будет потом и в диссидентской среде; «расколовшийся», «давший показания», бывало, отсекался навеки от жертвенного, героического круга. Покаяние существует в Церкви, сколько ее ни ругай, оно там есть. И потому есть и прощение, нет отвержения навеки, нет окончательных приговоров, которые обжалованию не подлежат.

Во дни той самой шумной, в визге утопавшей травли отец неожиданно встретился с Пастернаком, когда тот просто прогуливался вечером по своей улице Павленко, которую почему-то до сих пор не назвали Пастернаковской. Отец тоже вышел погулять, от его дачи до Павленко километра полтора, не меньше, и позвал меня с собой. Мне только что исполнилось 16 лет, обо всех собраниях и перипетиях я еще не ведал. Было темно, ноябрь, злосчастное выступление уже состоялось, Пастернак о нем знал. Они встретились, остановились, поговорили несколько минут, вполне дружески. Отец представил меня, и Пастернак, взяв меня за руку, во время разговора почему-то внимательно смотрел мне в глаза. Возможно, чтобы не встречаться взглядом с отцом. Потом подошла семья Ивановых, там был Всеволод и сын Вячеслав-Кома, они были соседями, и отец поспешил уйти. Но я унес с собою тот взгляд – взгляд встречи, которой не нужно слов.

Их могилы почти рядом на переделкинском кладбище. Посещая отца, никогда не забываю Бориса Леонидовича. А напротив, буквально в шаге, – Яков Эммануилович Голосовкер, подаривший мне, почти подростку, свою дружбу и сделавший меня свидетелем страшного своего ухода. И немало других, важных мне могил. Они вместе с прилегающими пейзажами складываются в тот осколок мира, в котором, по Тютчеву, я узнаю Божий лик.

Из письма Мариэтте Шагинян 1960 года:

«В самом деле, я принадлежу к поколению нашей интеллигенции, которую можно назвать „помятым поколением“. Правда, когда жизнь „мнет“, последствия все же могут быть разные. Одни ломаются, другие обкатываются, третьи отформовываются в нечто новое, могут расти дальше.

Я – третий. Но это не значит, что я готов встать на позицию – все действительное разумно. Шкловский говорил о Брике, что если бы ему отрезали одну ногу и заставили стоять на другой, то он стал бы доказывать, что „так удобнее“. Есть такие люди – всегда и во всем – „моя покрышка“. Но взглянем в наше вчера из Завтра. Мы росли, думали, учились писать в те годы, когда каждая самостоятельная мысль попадала под огонь. Нужны были мысли-воины, а не мысли-цветы. Вот почему большинство стремилось одеться в серую одежду. Были годы, когда быть похожим на других и в мыслях, и в форме выражений становилось перестраховочным идеалом, к которому стремились. Мы, наше поколение, должно было думать, поймите – думать в те годы, когда мы прислушивались по ночам к стуку в дверь, когда тысячи и тысячи из нас исчезали и физически, и политически из жизни. Все это не могло пройти бесследно. В особенности для таких впечатлительных и не уверенных в себе натур, как я. Бумага еще не может принять изображение тех картин, которые видели мы. Страх – это лучевая болезнь, следы которой не проходят быстро. Разумеется, речь идет не о первичном или даже вульгарном страхе, который насылает на нас инстинкт самосохранения. Речь идет о чувстве, которое порождалось разрушением веры в ценности, которым посвятили наши жизни. Впрочем, я не хочу посмеяться; и над простым человеческим страхом, который достоин понимания и даже уважения, как естественный физиологический протест организма против своего уничтожения. Ничто не порождает такой удивительной смеси героизма и лицемерия, как война (во всех ее формах – горячей и холодной), в обстановке которой мы жили и продолжаем жить. Никогда напряжение тайной войны не достигало такой разрушающей души силы, как в годы „культа“» 77 77 Архив К. Зелинского. .

«Напряжение тайной войны» – это, пожалуй, точная формула жизни того поколения. И было огромное желание из этого напряжения вырваться. Освобождение могло подарить только покаяние всерьез. Оно бродило в отце до конца жизни, тяжелело, прирастало новыми сожалениями, подробностями, импульсами, воспоминаниями, искало выход и не нашло. В последние годы он по всякому поводу любил читать Воспоминание Пушкина, делая особенное ударение на слова «И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу, и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю». Иногда казалось, что вот он сейчас печалуется собеседникам, даже сыновьям. Здесь, конечно, печаль и слезы касались не только литературы, но прежде всего того, что имел в виду сам Пушкин. Но и литературы тоже.

«Мне более близки безжалостные слова Л. Толстого: „Работа мысли… ясно показала мне, что моя биография, как пишут обыкновенные биографии, с умалчиванием обо всей гадости и преступности моей жизни, была бы ложь, что если писать биографию, то надо писать всю правду“.

А когда приходит опыт, приходит и умение видеть себя со стороны, приходит разочарование в своих возможностях, когда впервые стукнешься о свой потолок. Каждый человек (и, вероятно, это относится к любому занятию), вступая на дорогу жизни, избирает себе в качестве примера человека и мастера, которому бы он хотел подражать, а может быть, и превзойти его. Для меня таким человеком еще в студенческие годы стал Герцен. Многое отвечало в нем моим представлениям о поприще, о поле деятельности… Нелегко было убедиться, что хотел я поднять ношу не по плечу. Не хватило таланта, ума, образования, воли» 78 78 Зелинский К. На литературной дороге. .

В этом признании нет той очевидной и справедливой мысли, которая, безусловно, жила в отце, но у него хватило такта или благоразумия ее не высказывать. Какой еще может быть Герцен в СССР? Для того отцу нужно было бежать к тем «рубакам на Сене» или на Темзе, которых он когда-то высмеивал. И все же герценовский огонек не до конца угас в нем и продолжал жечь. У него при скромном, хоть и несомненном житейском успехе, жила мысль, что жизнь его если как-то и состоялась, то неправильно. Мне думается, что встреча с Западом, приветливо обернувшимся к нему на неаполитанском конгрессе, расшевелила дремавший в нем кризис. Отсюда, с одной стороны, «дело Пастернака, его личное, опозорившее его дело, – с другой, внутреннее мучение от него».