Юрий Соколов - Пока живы — надо встречаться

Петрунин поглядел в сторону блока, где остались друзья и товарищи по тяжелой судьбе, там Роман Лопухин, как теперь понимал Николай, воодушевлял на большие и добрые дела многих, объединившихся общим стремлением к свободе.

И может так случиться, что он, Петрунин, станет невольно виновником их провала.

В коридоре третьего этажа Лопухин разговаривал с фельдшером. Кузенко знал правило: при беседе двоих третьему не подходить — и, взглянув на Романа, провел ребром ладони по горлу.

Лопухин по его взволнованному виду понял, что произошло что-то значительное, и, не сводя с него глаз, продолжал разговор.

Кузенко, стиснув зубы, отвернулся к окну. Лопухину было видно, как он крутит смуглой шеей, нервно барабанит пальцами по подоконнику. Зная, что Павка, живя минутой, способен на то, на что толкнет его стечение обстоятельств, Лопухин, поскорее закончив разговор с фельдшером, подошел к нему:

— Что стряслось, Павлуша?

— Идем к себе…

…Как-то весной, после обхода, Кузенко, заглянув в комнату к Лопухину и увидев койку с завернутым полосатым матрацем, спросил: «А где Хажиев?» «Добровольцем к власовцам записался», — ответил Роман. — Вот место освободилось… Слушай, Павка, переходи ко мне».

Кузенко согласился. С той поры жили они в одной комнате, эти два непохожих друг на друга человека. Павка, горячий, нетерпеливый, душа нараспашку, и сдержанный, немногословный Роман с умным взглядом голубовато-серых глаз.

Дверь комнаты Лопухин открыл своим ключом.

— Смотри, Рома, — кивнул Кузенко на окно.

Лопухин передернул плечами, будто озноб прошел по спине. Он понял, что немцам что-то стало известно о подкопе: пленные рыли траншею как раз напротив межблочной кухни, отгороженной от первого и второго блока колючей проволокой. Именно там они с Игнатом Ивановичем Стасюком выбирали трассу, чтобы значительная часть туннеля прошла под тем местом кухонного двора, на котором почти никого не бывает.

Пока Лопухин размышлял, что бы предпринять, Кузенко удрученно смотрел на своего бывшего сокурсника.

— Теперь нам, Рома, обоим виселица… Ты еще можешь сказать: не знал. А мне не отвертеться.

Лопухин резко обернулся:

— Молчать будем! Заявку на сколько пайков подготовил?

— Вот. — Кузенко дернул носом, глаза растерянно заморгали, когда протянул клочок бумаги.

— Проставь фактическое количество. Не исключена проверка. А сам оставайся внизу, и чтобы порядок был!

— Есть! — ответил Кузенко, ловя себя на том, что с некоторых пор отвык подчиняться, а Роман — строгий и требовательный — спуску не дает, подтягивает.

Оставшись один, Лопухин, поглядывая на кучи желтовато-серой земли за окном, вдоль наметившейся траншеи, стал мысленно перебирать всех участников подкопа. Всех он хорошо знал и от нависшей над ними опасности почувствовал, как напряглась спина, будто в ожидании выстрела.

Оказавшись осенью сорок первого в Славутском гросслазарете, Роман Лопухин стал изучать настроение обслуживающего персонала. Особенно его заинтересовал тогда Александр Софиев, работавший переводчиком у коменданта. О нем создавалось два противоречивых мнения. С одной стороны, казалось, он служит немцам. С другой — теплый взгляд умных глаз его явно выражал сочувствие военнопленным. Раз Лопухин видел, как исказилось его лицо от негодования, когда фельдфебель Вальтер Срока вырвал из рук стоявшего солдата винтовку и выстрелил в одного пленного: тот, видимо, плохо слышал и не сразу отреагировал на крик фельдфебеля.

А зимой, когда в гросслазарете вспыхнули инфекционные заболевания, штабс-артц майор Отто Борбе, боясь эпидемии среди русского медперсонала, распорядился всех врачей и санитаров, заболевших тифом, отправить в инфекционное отделение местной больницы. Среди заболевших был и Лопухин. Он знал, что болезнь эта опасная и коварная, помнил, что его отец, работая врачом в Донбассе, умер, заразившись тифом. В кризисный период больные теряют сознание и умирают, не приходя в себя, и поэтому внушал себе держаться до последнего, напрягая силу воли. Но к вечеру тем не менее и он потерял сознание и тут сквозь немоту и мрак услышал отдаленный голос: «Бедный Рома, умер». Ему хотелось спросить: «Неужели это обо мне?..» Но язык не подчинялся. Тут он ощутил, что кто-то взял его за руку, и она оказалась невесомой, будто бы вовсе это была не его рука, а кого-то другого. И как ни приказывал себе подняться, сил не хватило даже на то, чтобы разлепить глаза, и опять, как в старом немом кино, замелькали туманные картины, видения.

После того как медсестра сделала ему укол камфары, к нему вернулось сознание, но вдруг отнялись правая рука и нога. Благодаря стараниям врача Кости Захарова и заботам медсестер, а также деревенской пище, которую жители окрестных сел тайком приносили в больницу, молодой организм справился с болезнью.

После трехнедельного пребывания в больнице он уже пытался волочить непослушную ногу; держась за гнутую спинку кровати, подбирался к окну и видел закованные в лед старые липы в больничном дворе. И нигде не было колючей проволоки, один лишь немецкий солдат, закутавшись в толстую шаль, с карабином прохаживался по больничному двору.

Однажды, выбравшись в коридор, он обрадовался, увидев знакомых санитаров, бывших летчиков. В отличие от него эти парни крепко стояли на ногах. Подойдя к ним, Лопухин поинтересовался, как они себя чувствуют. Они вроде замешкались, смущенно переглянулись и, бормоча что-то невнятное, стали смотреть в окно, туда, где был лес. Ему хотелось по-свойски сказать им: «Да ведь и я думаю о побеге, только нога еще плохо слушается».

Вскоре в палату наведался главврач больницы Федор Михайлович Михайлов, коренастый, средних лет мужчина с густой черной шевелюрой. Под его внимательным ироническим взглядом Лопухину стало как-то не по себе. Но вдруг главврач заговорил с ним, как с давнишним приятелем:

— Да, брат, война… Но ведь и лечить людей надо. Верно, никогда не предполагал опять работать в той же больнице, где когда-то начинал врачевать.

Михайлов интересовался самочувствием, и Лопухин, глядя на него, неожиданно вспомнил, что Софиев рекомендовал при случае обратиться к местному врачу Федору Михайловичу. «Он вам поможет…»

Как бы между прочим Михайлов коснулся зимней наступательной операции, которая, видимо, была задумана как продолжение общего наступления против немцев, начатого еще в декабре под Москвой.

— И если так будет продолжаться! А? — Сверкнул глазами Федор Михайлович и потряс кулаком.

Как ни взволнован был Роман радостным известием, но плен приучил его к осторожности, к молчанию. И хотя по выражению глаз и невольному энергичному жесту он понял, что этот человек большой души, завидной воли и самостоятельности — наш, советский, однако поручиться за соседей по палате он не мог.