Юрий Соколов - Пока живы — надо встречаться

При виде этого зарева Лопухин испытывал будоражащее любопытство и тревогу. Он знал, что близкие ему люди начали действовать, но почему же нет известий из города, где жил вольноопределяющийся Сенин, работавший водопроводчиком в гросслазарете. Но Сенина вторую неделю не было. Не стало видно и Софиева. Еще недавно, передав от Михайлова посылочку, в которой оказались бинты, вата, йод, марганец в порошке и немного риванола, он успел шепнуть: «Связей с партизанами боятся сильнее эпидемии».

Теперь вместо Софиева коменданта сопровождает длинный студент, которого окрестили Колькой-глистой. Лопухин спросил у Чемокова: «Что с Софиевым?» И тот, чуть поотстав от немца-врача, неопределенно ответил: «Ушел в Славуту и не вернулся».

Все встало на свои места, когда появился Сенин и прямым ходом поспешил в котельную второго блока. Там и встретился с ним Лопухин. «Пришли, — говорил Сенин, вынимая из холщовой сумки инструменты, — а нас не пускают. День, второй, неделю не пускают. Оказалось, в городе аресты. Михайлова взяли».

Впервые за три месяца он не вынул из неведомых складок своей куртки листки с информационной сводкой о положении на фронте.

«Так вот почему комендант запретил отправку больных, — встревоженно думал Лопухин. — Теперь понятно, почему ушел Софиев».

В следующий раз Сенин при встрече сообщил Лопухину страшную весть. «Федора Михайловича больше нет, — сказал он. — Его повесили на дереве возле ворот больницы».

Эта весть потрясла Лопухина. Погиб человек незаурядного ума, широкой души и сильного духа. Погиб организатор. Славутское подполье разгромлено.

В бессильной ярости Лопухин смотрел из окна за двухрядную колючую изгородь, туда, где за полем виднелся лес.

Предстояло действовать самостоятельно.

…И вот теперь, все, что на протяжении целого года было средоточием его ума и воли, оказалось под угрозой провала. Нет, он и мысли не допускал, что кто-то донес, в своих он был уверен, но знал, что страх способен смять человека, превратить в животное, если не противопоставить ему волю.

Больные с недоумением и тревогой смотрели в окна и строили догадки, зачем это немцы пригнали землекопов, уж не братскую ли могилу готовят?

— Дополнительные укрепления! — усмехнулся худой с нервным лицом мужчина.

— Тут слусок просол, подкоп исют, — засюсюкал его сосед, воровато поглядывая по сторонам. — Немец за такие стуки по головке не погладит.

Стриженный наголо немолодой человек с впалыми щеками — Николай Иванович Липскарев — переставил костыли, пристально посмотрел на сюсюкающего.

— А ты что, не потерял еще надежды? — И в голосе и в глазах было такое безмерное презрение, что тот, не выдержав взгляда, поспешно отошел.

Среди больных и раненых у окна находился и Лузгин. Вскоре после того, как он поделился с одним больным мужиком из Лутохи своими мыслями по поводу поражения наших войск, его вызвали в лагерную канцелярию, где офицер с молниями в петлице вежливо предложил сесть и, заглядывая ему в лицо своими пронзительными глазами, сказал, что им известно о его лояльности к немецкому порядку, о том, что он восхищен передовой немецкой техникой. Лузгин, понятное дело, не стал отказываться и по-собачьи преданно слушал офицера.

— К сожалению, не все разделяют ваши убеждения, — говорил тот по-русски. Потом он сказал, что его, Лузгина, с определенной целью отправят на работу во второй блок. Там он должен зорко следить за поведением санитаров и врачей.

Лузгин подумал, что грех не воспользоваться таким предложением, ведь в его положении отказаться значит попасть на работу в Германию или умереть с голоду. И он согласился, не раздумывая о последствиях. Во всяком случае, надеялся, что как-нибудь вывернется из этой истории.

Его, голодного, до отвала накормили приготовленной для лагерной охраны едой, и он вместе с сытостью обрел былую уверенность в себе и надежду на лучшее.

В тот же день его с острыми резями в животе незамедлительно отправили во второй блок. Там он с брезгливостью выпил из кружки розоватую жидкость и, мучаясь животом, слушал, что говорил ему сосед по нарам.

— Этого лекарства мало в лагере, — говорил тот. — Марганцовка называется. Раствор ежедневно пей раза два в день по полстакана. Утром пей и на ночь… А кушать только поджаренный сухарь и ничего не есть из жидкой баланды. Подержишь голодовку пару дней, и пройдет. Этот способ помогает. Но те, кто не выполняет режима и пьет сырую воду или баланду ест, заболевают еще сильнее кровавым поносом. Лопухин, говорят, раздобыл где-то полфунта марганца и запретил пить сырую воду… Так-то, ми-илый.

Баланду Лузгин отдал соседу, рассказал, как в районе Миллерова их окончательно разбили, как он попал в окружение, как, переходя вброд одну речушку, повредил левую ступню, напоролся на что-то острое, и попал в плен.

Все это было правдой, как и то, что, когда рана на ноге зарубцевалась, его перевели в рабочий лагерь, где вместо санитаров хозяйничали полицаи, а пленных под конвоем гоняли рыть траншеи для умерших. Траншеи были длинные, метров двести, и глубокие, с расчетом на двенадцать рядов умерших, и шириной аккурат на двоих. При скудном питании много ли наработаешь? Несколько раз сходил на рытье траншей, а потом и самого отвезут на повозке.

Лузгин пил противный розовый раствор, раза два выменивал свои порции баланды на тощий сухарь и напряженно думал, как ему теперь быть дальше. Но уже через неделю лечащий врач Хажиев пришел откуда-то с пачкой газет, велел санитару раздать в палате, а ему, Лузгину, — следовать за ним. В коридоре они повстречались с Лопухиным. Хажиев, подкручивая черные усы и скосив глаза на Лузгина, сказал, что он рекомендует этого парня как своего земляка. Лопухин холодно взглянул на Лузгина, но не стал возражать против того, чтобы тот остался в блоке дезинфектором.

Оказавшись в обслуживающем персонале, Лузгин присматривался и прислушивался к врачам и санитарам, заводил знакомства. И чем пристальнее приглядывался к обстановке в блоке, тем больше убеждался, что здесь много непонятного и загадочного. Официально везде и всюду поддерживался порядок, который очень ценили немцы: чистота, кипяченая вода, дежурный персонал в палатах и перевязочных кабинетах. И даже когда заявлялась комиссия по отбору выздоравливающих на работы в Германию, начмед блока Лопухин как будто бы изъявлял готовность оказать всяческое содействие в подборе достойных людей. И вся эта процедура обставлялась довольно торжественно. Но в числе отобранных оказывались и те, кто ранее изъявлял желание записаться в «роашники», но кого врачи забраковали по состоянию здоровья, а вот для работы в Германии они считались пригодными. И вертлявый перебежчик Никишка, бывший ресторанный барабанщик, с кем Лузгин соседствовал на нарах, тоже попал в этот список. Всех отобранных выстроили во дворе и проводили с речами и напутствиями. Но Лузгин-то видел, что это хорошо разыгранный спектакль, потому что многие крепкие мастеровые люди притворялись хворыми. Тот же беспалый Гришка-шахтер, бывало, во время проверки и отбора на работы пластом лежал на нарах, укрывшись шинелью. Однажды немец-врач, что-то заподозрив, приказал сдернуть с него шинель и, преодолев брезгливость, наклонившись, ткнул его в живот, под солнечное сплетение. Гришка страдальчески скорчился от боли, чтобы все видели, как он болен. А как только шумиха и беготня с отбором и отправкой затихала, он слезал с нар и, прихрамывая, куда-то удалялся… А теперь он работает ординарцем у начмеда Лопухина, живет в отдельной комнате вместе с санитарами. Что это? Случайное совпадение? Или продуманная тактика…