Юрий Соколов - Пока живы — надо встречаться

Однако Липскарева поразило не это. Он узнал, что к проволоке с Клюквиным подползли только девять человек. Лежа в снегу, они ждали десятого, отсутствие которого впопыхах не заметили, но тот так и не явился. Как потом выяснилось, «десятый» в самый последний момент бежать передумал: дескать, не мог оставить своего больного друга-однополчанина. И это спасло его от заранее подстроенной ловушки. Он будто бы ничего не знал о ней. А если знал?..

Вот эта подробность вспомнилась вдруг и встревожила Николая Ивановича. Он с недоверием относился к людям, которые не воспользовались возможностью бежать. А теперь этот «десятый» здесь, на первом этаже, — хозяйственный человек. Он знает, кому и сколько зачерпнуть баланды.

Липскарев решил поделиться своими подозрениями с Лопухиным. С ним Николай Иванович был связан не только ненавистью к захватчикам, но и общим стремлением вырваться из плена. Он рекомендовал доктору многих «шахтеров», зная при этом, что сам он, как тяжелораненый, бежать не сможет.

В бессильной ярости глядел Алексей Чистяков на эсэсовцев, пригнавших пленников копать траншею.

…В Славуту Чистяков попал, когда у него уже почернела нога.

«Э-э, дарагой, да у тебя гангрена, — сказал с кавказским акцентом фельдшер, вскрывая портянку. — Выбэрай — нога или жизнь».

Едва фельдшер отошел, к Чистякову подсел один из «ухажеров» и, пытаясь не глядеть на него, стал отговаривать от операции.

«Какая тебе разница — умирать с ногой или без…» — сказал он, проглатывая слова.

Алексей только скрипел зубами: на «ухажере» был надет великоватый бушлат, и он вспомнил умершего матроса, чьей одеждой тот поживился. «А теперь вот и меня взял на прицел…» Чистяков стонал, метался и, чтобы не орать от жуткой боли, рвал на себе гимнастерку, пока не впал в забытье.

В бреду мерещилось ему, будто он опять вызывает на себя огонь. В дыму мелькали серые мундиры, дрожала от взрывов земля, от пылающего грузовика обдавало жаром. Стараясь перекричать этот грохот, он кричал и кричал в трубку слова команды…

Днем, в минуту прояснения, он опять увидел озабоченное лицо фельдшера. «Ну как, молодой человек? — спросил тот, мигая красноватыми от бессонницы глазами и ощупывая его лоб. — Э-э, дарагой, да у тебя же тиф. — И тут же властно крикнул санитарам: — Унэсти!» Чистякова положили на носилки и отправили в сыпнотифозный блок, где ежедневно умирало по нескольку десятков человек.

Пять дней Чистяков пробыл в беспамятстве. Но после кризиса вдруг стал неожиданно поправляться. «От смерти тебя спасла худоба и сильное, молодое сердце, — сказал ему врач Гриша Белоус. — А вот от гангрены — высокая температура и… черви. Да, да, сыпняк спас тебя. Медицине известны случаи, когда одна болезнь вылечивает другую. А теперь нужно двигаться… Если закружится голова — полежи. А потом опять…»

Дней через пятнадцать Чистяков уже бросил костыли, стал опираться на палку, а потом и с ней расстался. И его, как перенесшего сыпной тиф, назначили санитаром. Обязанности были несложные: драить полы шваброй, мыть лестницы, помогать больным добраться до уборной…

Однажды Чистякову поручили сопровождать заболевших сыпняком в местную больницу. На одной повозке среди больных он увидел своего однополчанина, который числился этажным старшиной. Черная борода и усы покрывали все его лицо. Из-под густых бровей на Чистякова изучающе-пристально взглядывали глаза совсем не больного человека. И тогда смекнул Чистяков… По дороге в Славуту надо быть наготове. Может, удастся разоружить охрану. Но почему Гриша Белоус его не предупредил? У главных ворот охранники не приближались к повозкам, документ читали с рук подателя. И немцы с полицаями, конвоируя, держались от повозок с больными как можно дальше.

«Остерегаются». Чистяков с досадой прикидывал, что при такой удаленности конвоиров трудно рассчитывать на внезапность нападения.

Так и добрались они до одноэтажного барака на окраине Славуты. Когда Чистяков перетаскивал на носилках больных, однополчанин хитро подмигнул ему, поведя глазами в сторону леса. «Бежать подбивает, — подумал Чистяков, озираясь. — Но как? Конвоиры злы как сычи и смотрят в оба».

Потом, когда из больницы вернулись переболевшие сыпняком, Чистяков узнал, что его однополчанин умер. Он вспомнил его глаза с хитрецой, затаенную усмешку и не поверил этому — тут что-то не так. Чистяков поделился своими сомнениями с Гришей Белоусом. Тот вытаращил цыганские глаза и, словно на что-то намекая, сказал: «Подбирай надежных товарищей…»

Сознавая, какое ему поручено ответственное дело, Чистяков стал с большой осторожностью подбирать людей. Здесь месяцами люди изучали друг друга, скрывали истинные намерения, опасаясь, что их подслушает кто-нибудь или донесет провокатор. Но Чистякову доверяли. И когда набралось десять человек — за них он мог поручиться, как за самого себя, — немцы неожиданно запретили отправку. Но Чистяков уже не мог оставить мысль о побеге…

В глухую ноябрьскую ночь они решились. Раздобыли ножницы, с помощью которых снимают гипс. После отбоя и обхода эсэсовцами территории они через окно уборной выбрались во двор и стали ползти до ближайшей воронки от бомбы, где затаились, выжидая, когда сменившиеся «казаки» пройдут к караулке. Дождавшись, когда один из последних охранников был уже метрах в шестидесяти от них, военврач Бондаренко стал перекусывать ножницами проволоку. Но, к несчастью, один из задержавшихся «казаков», услышав скрежет, дал предупредительный выстрел. Взвилась белая ракета. Они бросились к блоку. Казак выстрелил вдогонку. В горячке Бондаренко не обратил внимания на рану, но в окно он уже влез только с помощью друзей. На третий этаж его подняли на руках и сразу — в перевязочную. Окна завесили одеялом, позвали Лопухина. Тот осмотрел нижнюю часть живота, нахмурился и послал за Пекарским, врачом-урологом. Больше четырех часов при свете коптилок продолжалась операция с выводом резиновой трубки для выхода мочи. Закончив операцию, врачи сидели молча, устало положив ладони на колени.

По распоряжению Лопухина тяжелораненого перенесли в отдельную палату, а дежурить оставили его, Алексея Чистякова.

Утром нагрянули эсэсовцы. Конечно, они сразу нашли раненого. Лопухин старался вызвать сочувствие к Бондаренко, объясняя, что он не способен отвечать на вопросы. Но сухощавый офицер настойчиво повторял один и тот же вопрос: «Кто еще входил в вашу группу?»

У Бондаренко шевельнулись бескровные губы, он словно что-то хотел сказать. Послали за врачом-немцем. Лопухин продолжал настойчиво объяснять офицеру, что всякое беспокойство ухудшает состояние больного. Но шея у эсэсовца еще больше багровела, он как заведенный монотонно повторял: «Кто еще входил?..»