Юрий Соколов - Пока живы — надо встречаться

Когда строили, любая выдумка окрыляла, о любой новинке радостным шепотом сообщали друг другу. Теперь же с тяжелым сердцем все разбирали, забивали, утрамбовывали.

Над головой слышался неумолчный скрежет лопат, перебиваемый ударами лома о твердую почву. Внизу эта долбежка действовала на нервы. Казалось, вот-вот рухнет потолок, и немцам все сразу и откроется.

Несколько часов длилась эта отчаянная борьба, пока наконец скрежет лопат наверху приутих. «Шахтеры» от усталости не могли шевельнуть ни рукой, ни ногой. Казалось, что не удастся отдышаться, унять нервную дрожь.

Сгущался сумрак, но сквозь сероватую мглу из окон блока было видно, как по дороге в лагерь конвоиры погнали рабочую команду с лопатами и ломами.

На третьем этаже, в манипуляционной комнате понуро сидели оборванные, истощенные врачи. У облупленного, видавшего виды рояля — Ростислав Ломакин. Склонившись над клавиатурой, он наигрывал один и тот же мотив из арии князя Игоря: «О-о дайте, дайте мне свободу!»

Роман Лопухин, прислонившись к дверному косяку, словно замер со взглядом, невидяще устремленным на окно. Фельдшер Васик, взглянув на суровое и задумчивое лицо Романа Александровича, предложил ему свой табурет, но Лопухин, покачав головой, стал как будто бы слушать музыку. Если бы мог он рассказать своим коллегам о том, что творилось у него на душе… Вот-вот нагрянут с обыском эсэсовцы, а «шахтеры» не могут выйти из коллектора, потому что в коридоре первого этажа, в том самом крыле, где раздаточная, столпились полицаи, засмолили самокрутки и не торопятся уходить из коридора. Он представил себе, как немцы, блокировав все помещения, начнут проверку, потребуют объяснения, куда исчезли семь санитаров.

«Нет, ни минуты больше нельзя им задерживаться», — решил он, незаметно выходя из комнаты и направляясь на первый этаж.

Харитон, узнав от Лопухина о том, что надо удалить полицаев, проявил смекалку: зашел в уборную, приподнял за длинную рукоять парашу, выплеснул содержимое на пол и, мешая русские и осетинские слова, начал кричать, что уборщики разленились, что надо поразогнать их всех и набрать новых. Прибежавшие санитары взглянули на разгневанного этажного старшину, сначала ничего не могли понять, и только когда он указал, куда убрать парашу, они по выражению его лукавых глаз догадались — выставили зловонную бочку в двух шагах от полицаев, а сами принялись за уборку. Полицаи тотчас побросали окурки и удалились в свою комнату. Этого только и ждал Харитон. Он закрыл на крюк дверь в раздаточную, сдвинул на полу под столом ящик с песком и, подцепив проволокой крышку-заслонку, открыл лаз.

Один за другим из коллектора быстро вылезли «шахтеры». Смертельно усталые, заскорузлые от пота и грязи, они двигались по комнате как лунатики. Умылись над раковиной и поочередно, не привлекая внимания, разошлись. А Харитон развел пожиже раствор, успел зацементировать лаз, просушить его горячими лучинами и посыпать золой.

В смрадной, душной огромной палате тягостную тишину нарушали глухие стенания, кашель, невнятное бормотание. Прислушиваясь к ним, не спит Сусанов. Надежда на то, чтобы вырваться отсюда, хотя и небольшая, но все же была, а теперь… «Если завтра немцы всё обнаружат, то не видать мне больше милой сердцу Орловщины, — печалится он. — Не обнять своих родных, близких, знакомых».

Знал ли Николай Сусанов, что так все сложится? Детство, юность, студенческие надежды, стремление к прекрасному. Уже четыре года, как закончил учительский институт. И вот — война, кровь, гной, предательство, гибель всего того, что так дорого и мило. Как же все это совместить? Что же произошло с людьми? Одни стали полицаями или надели немецкую форму с черным ромбом и желтыми буквами «РОА» на правом рукаве. А десятки тысяч предпочли смерть, потому что совесть не позволила поступить иначе. Почему у одних животный страх за свою жизнь вызывает стремление хитрить, обманывать слабых, отнимать еду у больных и раненых, в то время как другие не только обходятся тем, что имеют, но еще поднимают у людей дух, воодушевляют их на выздоровление, на сопротивление? Вот, к примеру, Лопухин… В плоском солдатском котелке приносит Гриша Федоров из общей бочки ему баланду, которая ничем не отличается от той, что едят и все военнопленные: те же две-три потемневшие картофелины да гнилая, вперемешку с разной шелухой крупица. Намекнул как-то раз Гриша, что «старшим врачам отдельно на кухне наливают и что он мог бы питаться получше». Рассердился Роман Александрович, покраснел, накричал на него: «У меня пайка есть, и не смейте мне!..»

Сусанов прислушался. Где-то совсем рядом послышалось бормотание:

— Здесь бу-удет мо-ост… Сюда они не пройду-ут.

Вдоль окон пробирается тень. Сусанов узнает военного инженера, человека, потерявшего разум. Днем его уводили в комнату к таким же бедолагам с тихим помешательством, а по ночам он выходил и начинал бродить по казарме.

«Что ждет его? Что ждет нас?» От тягостных мыслей у Сусанова вновь зазвенели колокольчики. Сквозь их неумолчный звон было слышно, как жалобно стонет Кузьмич из Тулы. Под Ельней он храбро стрелял по убегающей вражеской пехоте, видел трупы фашистских солдат, а здесь виновато смотрит по утрам на Сусанова, когда тот вытирает за ним нары. Обезножел в бою, мается, шевелит посиневшими губами: «Жить страшнее, чем умереть». Глядя на него, Николай сам извелся, не зная, чем же помочь Кузьмичу.

А вот заворочался «дрягун». Так прозвал его Сусанов за то, что он хотел поймать крысу, грызущую по ночам его гнойную рану. «Зачем она тебе?» — как-то спросил Николай. «Съем, — не моргнув ответил «дрягун» то ли в шутку, то ли всерьез. — Вот только бы изловчиться поймать». Кто он, выбитый из колеи человек? Откуда? Как попал в плен? Никому ведь не сказывает. И не удивляется такой скрытности Сусанов, знает, что со сменой обстоятельств меняется и поведение людей. Все, что в мирное время скрыто, завуалировано, — на фронте непременно проявится, а уж в плену и подавно. Сильные нередко молчунами становятся, а слабые болтливыми. Вон Вася казался неунывающим, таким балагуром, ну просто мастак на разные побаски, а нагрянула опасность и… стал просить Лопухина не посылать его в подкоп. А ведь вместе рыли туннель, и было какое-то стремление… Тяжко было, голова кружилась, а вот чтобы страх тобой владел — страха не было. И считалось, что раз есть цель, то и переживания отходят в сторону. Но вот стоило только забить все то, что в последнее время с таким великим трудом сооружали, — и человек на попятную. Испугался, потерялся… Вот и пойми его, разбери, когда он себя ненавидит, а когда собою дорожит.

Слева к Сусанову приткнулся Ломакин, музыкант, близкий ему человек. О чем только не переговорили за тягостные дни пребывания здесь. «Ты и под Керчью был в музкоманде?» — спросил его как-то Сусанов. «Сначала там, а стало туго, всех писарей, поваров, музыкантов собрали и с винтовками наперевес…» Укрывшись одной шинелишкой, все теснее притирается Сусанов худыми боками к нему, пока не забывается в тягостном сне. И снится ему опять тот самый дом у развилки. Сержант-батареец командует: «По пехоте, прямой наводкой, беглым, ого-онь!» Из окна, заложенного ракушечником, стреляет пушка, в амбразурах стрелки ведут огонь из автоматов и винтовок, а немецкие автоматчики осаждают дом. Связь с КП прервана, но он, сержант Сусанов, все еще надеялся, что на КП услышат его крик: «Танки от Сапун-горы свернули влево по ходу!» Во сне, как и наяву, приходится отходить под прикрытием дыма, когда все сорок восемь снарядов уже израсходованы, а пушка подорвана. И вдруг от этой мысли — как же сержант может командовать, если нет ни пушки, ни снарядов? — Сусанов вскочил, ошалело смотрит вокруг.