Юрий Соколов - Пока живы — надо встречаться

Участники неудачной вылазки были в страшном смятении. Неужели Бондаренко не выдержит? Тогда всем конец.

Пришел врач-эсэсовец, и допросы продолжались.

— Мы сохраним вам жизнь, — убеждал он. — В городской больнице вы будете спасены. А так… вас бросят в общую могилу, и никто никогда вас не найдет!

— Я вышел… подыша-ать… казак случайно… — шевелил губами умирающий. Это были его последние слова…

Вот уже скоро год, как похоронили Бондаренко. Все это время надежда бежать не оставляла Чистякова. С первого дня сооружения подкопа он вел учет всего: сколько вытащили земли, сколько израсходовано досок, электропроводки, солдатских обмоток…

И вот теперь, глядя на высокие столбы с густой паутиной колючей проволоки, за которой пленные продолжали копать траншею, Чистяков еле сдерживал в себе накипевшую ярость.

…Василий Щеглов был настолько потрясен случившимся, что боялся даже голосом выдать свое душевное состояние. И когда он вошел в комнату и пожилой врач Лукаш, пристально посмотрев на него, сказал, что немцы что-то предпринимают, Щеглов еще больше побледнел.

Ни Лукаш, ни их сосед по комнате Пекарский, бывший доцент мединститута, не знали, какую они с Максом Иевлевым проводят работу среди больных и раненых, выявляя благонадежных. Не догадывались, куда они с Максом порой по ночам отлучаются из комнаты. Минувшей ночью он работал под землей, принимал у Макса лодочку-волокушу с песком и камнями и оттаскивал ее по коллектору до межблочной кухни, потому что к первому блоку было уже нельзя: все доверху забито… А потом, согнувшись в три погибели, добирался до штольни и передавал ее Максу. В эту смену они со своей пятеркой продержались дольше обычного, особенно усердствовал «земеля», так они называли Сашу Поляника, недавно поступившего к ним в блок.

Тревожно и горько было Щеглову смотреть на подневольных, роющих траншею. Он так и стоял недвижно, не слыша, о чем между собой переговариваются Лукаш и Пекарский. И не мог себе представить, что от одного из них будет зависеть его жизнь в ближайшее время.

Лопухин поспевал всюду. Его манера говорить — спокойно, улыбаясь — подбадривала «шахтеров». Он всем своим видом как бы показывал, что ничего страшного не произошло, что все обойдется. А у самого нервы были взвинчены до предела и во всем теле ощущалось неприятное чувство разбитости. Впервые он это чувство испытал в те далекие годы, когда мальчишкой, смастерив самодельные крылья, взобрался на старый вяз. Какое страстное стремление он ощущал в себе к полету! Но, как говорят философы, желание не есть действительность. Крыло при взмахе подвернулось. Он не помнил, как упал, как принесли его домой, но чувство разбитости запомнилось. Оно обострялось у него в минуты нервного напряжения. И теперь не проходило с того дня, когда он впервые сказал санитарам о возможности побега через подкоп.

В такие минуты ему крайне необходим был человек, с кем бы он чувствовал себя увереннее. Этим человеком был старшина второго блока Афанасий Политаев.

И сейчас Лопухин обрадовался, увидев его чуть ссутулившуюся фигуру в центральном проходе палаты. Молчаливый от природы, Политаев, оказавшись в плену, вообще перестал разговаривать, машинально выполнял свои обязанности, заключавшиеся в поддержании порядка в блоке, в получении и раздаче хлеба и баланды. При этом он зорко следил, чтобы раздатчики не обижали пленных.

Когда они пришли к Лопухину в комнату, Политаев посмотрел в окно, пожевал толстые губы, сказал в раздумье:

— Эх, чертяки… Кто-то неосторожный стучок ломиком или лопаткой сделал…

— Афанасий, как можно спасти положение?

— Есть думка… — потер подбородок Политаев. — Опередить их… Если не сумеем сегодня, так завтра они докопаются…

Из комнаты они вышли вместе. Политаев спустился на первый этаж, а Лопухин, увидев Ростислава Ломакина, задержался.

До войны Ростислав, окончив Московскую консерваторию по классу фортепьяно, некоторое время был руководителем хора кубанских казаков. И здесь, в блоке, где время от времени собирались музыканты-любители с самодельными мандолинами и балалайками, он подготавливал номера художественной самодеятельности.

— Ростислав, собери своих, — распорядился Лопухин. — И начинайте играть самое лучшее из вашего репертуара.

А тем временем к Лопухину подошел Антон Востриков, быстрый в движениях молодой человек, с ржавыми пятнами крови на гимнастерке.

— Вы спрашивали меня?

— Вот что, Антоша. — Лопухин взял его под руку и, дождавшись, пока пройдут санитары с носилками, продолжал: — Обойди звеньевых. Пусть строго предупредят своих: растерянности не показывать, в окна не смотреть, друг друга не замечать. Никакой паники. Выдержка и спокойствие прежде всего!

В санитарскую комнату Лопухин вошел в тот момент, когда четверо санитаров с молчаливой решимостью переодевались во все чистое.

— По русскому обычаю, напоследок, перед смертью полагается, — начал коридорный Матвеич, но тотчас примолк под взглядом Лопухина.

А он снял пилотку и обтер пот со лба: душный выдался денек.

— Ну и что? — Голос Романа звучал твердо. — Это же их очередная вылазка. Они в атаку, а мы — в контратаку. Как в бою! И я уверен: он у нас не последний…

На лицах санитаров отразилось смущение. Лопухин ободряюще улыбнулся и позвал с собой Алексея Чистякова.

Выбор пал на этого парня не случайно. С первого дня между ними установились доверительные отношения. Что бы ни потребовалось для подкопа — все шло через Чистякова: и распилка досок на стойки, и электропроводка, и сигнализация…

Выслушав, Лопухина, что надо срочно делать, Чистяков воспрянул духом.

— Дельно, — сказал он. — Хорошо бы привлечь и Сеню Иванова… Ему ведь силищи не занимать.

— Действуйте. — Теперь Лопухин был уверен, что они, сделают все, чтобы там немцы не докопались…

А здесь… «Час от часу не легче», — нахмурился он, когда ему доложили, что подручные «черного дракона» кого-то увели в комендатуру. Чердачный наблюдатель, доложивший об этом, не смог узнать кого, так как на голову его было что-то наброшено. Лопухин снова и снова принимался расспрашивать, как тот выглядел, какая фигура, походка, рост.

— Нет, ничего не могу сказать… — виновато ответил наблюдатель. — И по фигуре не могу определить…

— Ну иди, — улыбнулся одними глазами Лопухин. — Только об этом — никому. Ясно? Чтоб не было лишних разговоров.

О том, что специальные службы в лагере вербовали тайных осведомителей, он давно знал и не сомневался, что они имеются в его блоке. Довольно часто — виском, затылком — он чувствовал, что за ним наблюдают. А то откуда бы немцам знать, что ежедневно происходит в больших, палатах? Нередко по чьим-то доносам уводили в панцирь-казарму тех, кто скрывался от гестапо. И какова была их дальнейшая участь, неизвестно. Может, отправляли в офицерский лагерь, а может, в Германию.