Юрий Соколов - Пока живы — надо встречаться

Гестаповцы оживленно обсуждали случившееся, со стороны наблюдая за действиями проворных полицаев, а те цепкими пальцами ощупывали, обшаривали, выворачивали карманы, придирчиво осматривали одежду и обувь военнопленных.

«Ищут следы глины», — подумал Лопухин, с ненавистью глядя на предателей. Чтобы не смотреть на их лица с бессмысленными или злыми глазами, он перевел взгляд на врачей и санитаров. В основном все вели себя так, словно осмотр их не касался. Внимание его остановилось на Лузгине. Тот стоял, чуть покачиваясь, уныло опустив голову. Серое, без кровинки лицо его, казалось, было безжизненным. Лузгин беспокойно оглядывался. Лопухин в его взгляде уловил столько тоски и отчаяния, что не удержался и одними глазами улыбнулся ему — не робей!

А тем временем вдоль настороженной шеренги прошел мрачный субъект в черной шинели. Обычно он появлялся в темных очках и морской фуражке, надвинутой по самые брови. Кто он и откуда, никто не знал. Сам он называл себя скромно: матросом Митрофанским, но строгий вид, властный голос и вся фигура этого немолодого, видного среди других человека говорили о том, что в прошлом это был большой начальник. Теперь он работал специалистом в лагерном гестапо. Сквозь темные очки зорко всматривается в лица, шомполом, загнутым на конце крюком, быстро хватал за шею свою жертву и вытаскивал из строя. Таких тотчас уводили в умывальник. Там, приспустив штаны, они подвергались унизительному телесному осмотру на обрезание.

Из группы врачей втолкнули в умывальник смугловатого, с черными бровями и бородкой врача Василия Щеглова.

— Год рождения? — спросил немец-врач, обнаружив нетронутой крайнюю плоть.

— Тысяча девятьсот четырнадцатый год, — ответил дрогнувшим голосом Щеглов.

— Кейн юде! — махнул рукой немец, и полицай, огрев плеткой, вытолкнул Щеглова в коридор.

Но не от боли и унижения содрогнулся Василий, а оттого, что он увидел, как повели в умывальник Пекарского. Этому пожилому врачу, внешне непохожему на еврея, до поры до времени удавалось скрываться. Но на этот раз…

Осмотр одежды и утренняя поверка опять закончились ничем. Гитлеровцы увели лишь заподозренных в принадлежности к еврейской национальности. Среди них был и Пекарский.

И хотя так совпало, что те, кого взяли, никакого отношения не имели к подкопу, однако тот же Пекарский, проживая в одной комнате с Иевлевым и Щегловым, не раз, должно быть, замечал, как иногда по ночам они куда-то уходили, и, очевидно, только из деликатности не решался спросить их об этом, делая вид, что его это не касается.

…Второй день Николай Петрунин копает траншею, и кажемся ему, что он роет братскую могилу для себя и своих товарищей по сопротивлению. Канава углублялась, стала ему уже по грудь. Если ничего не помешает работе, то сегодня к вечеру все откроется. Он знал: подкоп начинали на глубине двух с половиной метра. Не слушается в его руках лопата. Теснятся тревожные мысли: что бы такое сделать? Как помешать? Напасть на охрану — тут же прикончат. У них лопаты и ломы — вот и все оружие. А те с автоматами, да вышкарь с пулеметом.

Косится Петрунин на соседа слева, у того после ранения в голову потеряна память на слова. Но подозревает Николай, что не только на слова: ишь, как всаживает лопату на полный штык, не дает себе отчета в происходящем вокруг, вот и старается ниже всех углубиться в землю.

Сосед справа — танкист из Сызрани. Но этот тоже копает больше для вида. «Эх, мне бы сейчас «тридцатьчетверочку»! — вздыхал он вчера после работы. — Смял бы я всю эту изгородь, сровнял бы эту нечисть с землей, такого шороха бы им дал!»

Петрунин глянул в сторону блока, откуда опять донеслись звуки балалаечных струн. «Настраиваются… Вчера тоже наяривали, будто им и дела мало… Неужто за все время не произошло ни одного обвала? Значит, только он один знает, как мучительно умирать от удушья?»

…Солнце еще стояло над лесом, а военнопленные, копающие траншею, уже находились в земле по самые плечи. Работали из последних сил, выкидывая тяжелый песок.

Над кучей земли показалась немецкая овчарка с высунутым языком, а потом послышался резкий гортанный окрик гауптмана.

…Гауптман вообще смотрел на военнопленных как на явление, по которому легко судить о достигнутых победах. В июле сорок первого года принятое в Берлине решение о создании гросслазарета вселило в него уверенность в непобедимости немецкого оружия. Сюда с фронтов потянулись транспорты с ранеными и контужеными людьми. И то, что с зимы сорок третьего приток их уменьшился, вызывало его неудовольствие, говорило о том, что на фронте обстановка осложнялась. Когда же он узнал о разгроме шестой армии под Сталинградом, то был настолько потрясен, что неделю ни с кем не разговаривал. Была еще надежда, что положение выправится летом. Но план летнего наступления тоже провалился… Ко всем объективным неудачам примешивались и личные обиды. Его обошли с назначением. Прежнего коменданта сменили, приехал новый, из судетских бюргеров, а он так и остался в помощниках.

Гауптман посмотрел на небо. Солнце клонилось к закату. От второго блока послышалось треньканье балалаек и мандолины. По двору бродили не люди, а тени. Некоторые беспомощно лежали на земле, запрокинув к небу мертвенно-бледные лица. Заметив, что один из пленных, сидя на скамейке, что-то выжигает стеклом от сломанных очков, гауптман, презрительно тыча пальцем в полицая, велел узнать, что выжигает русский. Угодливо изогнувшись перед немецким офицером, переводчик крикнул полицаю, и тот с поспешностью побежал выполнять приказ. Он грубо оттолкнул «доходягу» и, воротившись, доложил:

«И сказок о нас не расскажут, и песен про нас не споют».

Долговязый переводчик перевел, и гауптман удовлетворенно кивнул, надменно оглядывая пленных.

— Пессимизм заложен в природе этого народа, — заметил он. — Их сопротивление безнадежно.

Когда же увидел за проволокой дистрофика, склонившегося над грядками, гауптман вспомнил, что ему говорили про какие-то овощи, посадки. И вот теперь этот русский ревностно охраняет огород от своих товарищей. Заметив в его руках подобие граблей, гауптман презрительно фыркнул: «Какое убожество! Разве способны эти бродячие скелеты на такое сооружение, как туннель?»

К вечеру пленники, копающие траншею, еле держались на ногах. Ров уходил все глубже в землю, уже и голов копающих не было видно. И вдруг Петрунин обомлел от испуга: заступ его звякнул обо что-то твердое. Железный звук услышали и соседи. Петрунин, овладев собой, быстро отступил в сторону. К траншее подскочил старший конвоя и, прыгнув вниз, приказал копать там, где раздался звук.

Подошел гауптман с овчаркой. Уничтожающе посмотрел сверху вниз.