Юрий Соколов - Пока живы — надо встречаться

Весь день, пока Иван колдовал над картой, разговор с Лопухиным не выходил у него из головы. Вспомнил, как его перевели сюда из первого блока. Тогда этому переводу он не был удивлен, полагая, что приток раненых увеличился и его затребовали во второй блок как хирурга. Лопухин расспрашивал, какой сложности ему приходилось делать операции, как и при каких обстоятельствах оказался в плену. Из характера беседы Беда понял, что Лопухин хорошо осведомлен о нем. И вот теперь… О каком побеге намекнул Роман? Штурмовать ворота, как это предлагал Павел Кузенко, можно только в припадке безумия. А побег через двойной забор, густо опоясанный колючей проволокой со спиралями Бруно между рядами, тоже едва ли осуществим. «А может, он меня проверяет, испытывает? Но зачем? Он же знает меня и мое прошлое. Да нет, тут что-то другое. Но что? Вероятно, кон-спи-ра-ция. Роман, конечно, доверяет мне, если счел нужным заговорить об этом, а раньше не посвящал, потому что не было в этом необходимости».

Когда Иван закончил работу и принес карты, Лопухин, улыбаясь, сравнил копию с подлинником.

— Может, и ты хочешь поучаствовать? — неожиданно спросил он, взглянув на Ивана.

— Как поучаствовать?

Лопухин скуповато поведал о подкопе и готовящемся побеге.

— Роман, ты же меня знаешь… Я согласен.

Такая уж натура у Ивана Беды: впервые оказавшись в подземелье и при свете тусклой лампочки увидев дощатые перекрытия, стойки, лодочки-волокуши, электропроводку, он не удивился, ему это даже показалось давно знакомым делом. Даже находясь в тесной горловине забоя, он испытывал привычное состояние духа, как перед хорошо известной ему операцией. И ободряющие, негромкие напутствия товарищей словно бы убеждали в том, что предстоящая операция пройдет благополучно. Но когда после ночной смены он выбрался из подземелья, настроение его резко изменилось — за ночь они прошли, работая попеременно, всего лишь тридцать сантиметров.

Днем, стоя у окна, он прикидывал, размышляя, к расстоянию до ограждения прибавил еще метров двадцать — тридцать для надежности и пришел к выводу, что такими темпами они и за год не выберутся из этого проклятого «лазарета». А за это время столько еще произойдет перемен.

— Роман, ты же понимаешь, это гиблое дело, — сказал он Лопухину. — Неужели нельзя как-то шевельнуть его побыстрее?

— Ну давай, придумай что-нибудь!

Шахтером Иван Беда не был, но к отцу в шахту спускался и видел, как шахтеры ведут подрубку угля. А может, и сноровка подсказала…

Всю следующую смену Иван упорствовал в забое. Сверлил ломиком-пикой, долбил, выбирал грунт «споднизу». Трудно было, когда выковыривал кремнистые камни с острыми краями: до крови сдирал кончики пальцев. Но грунт разрыхлился и осыпался под собственной тяжестью. Салазки-челночки стали быстрее наполняться и порожними возвращаться в забой. За смену Ивану Беде удалось пройти около метра.

— Но можно и метр пройти, — сказал он Лопухину.

— Да ты что-о?! — обрадовался Лопухин. — А как?

— В шахте я видел что подрубка угля ведется споднизу. Это трудное дело, наломаешься, пока выберешь, но зато потом песок под тяжестью обрушивается. Можно даже лоточек подставить.

— Ну-у, теперь дело пойде-ет, — сверкнул Лопухин глазами.

И уже в следующую ночь Алексей Чистяков со своей ударной группой, в которую входили Семен Иванов, Кузенко, Политаев, Стасюк, взялись за смену пройти метр.

С целью быстрейшего завершения подкопа число участвующих в подземных работах увеличили до сорока человек. Работа пошла успешнее, иногда работали в три смены.

Они знали приказ немецкого коменданта, что «все военнопленные, самовольно покинувшие лазарет, объявляются вне закона и подлежат расстрелу в любом месте их обнаружения». Но уже наступил момент особого подъема и наивысшего напряжения всех человеческих сил и способностей, и это помогало им продвигаться вперед. «Шахтеры» втайне гордились своим сооружением и между собой называли его «метро свободы».

Было пройдено уже восемьдесят метров. Но вот над головами стали слышны шаги охранников, проходивших по сторожевой дорожке, вдоль колючего ограждения. А грунт пошел крепкий, кремнистый сланец. Каждый неосторожный стук грозил провалом. В темную ночь сигнальщики напрягали зрение, но рассмотреть охранника не всегда удавалось. В забое все чаще включалась лампочка. Работа замирала.

Всякий раз «шахтеру», уползавшему в туннель, наказывали:

— Будь предельно осторожен. Наблюдение скверное. Видимости нет.

Но грунт подавался с трудом. Подкопщику в забое и самому оглушительным казался скрежет при соприкосновении ломика с камнем.

Работа замедлилась. За шесть часов в смену опять стали проходить только тридцать — сорок сантиметров…

Николай Сусанов — молодой двадцатипятилетний старший сержант срочной службы — лежал в головной части туннеля и железной скобой, с помощью которой крепятся водосточные трубы, выковыривал камень. Мало воздуха, со всех сторон поджимает спрессованная земля, скупо осыпается крупнозернистый песок.

Всего каких-то десять минут назад сменил он Гришу-парикмахера, а уже запарился. Грязным рукавом байкового комбинезона вытер потное лицо, перевел дыхание. В ушах опять зазвенели колокольчики. Теперь он часто слышит этот звук, с того самого жаркого июльского дня сорок второго, когда налетела немецкая авиация и вдребезги размолотила всю нашу боевую технику, находившуюся на береговой полосе Черного моря. Когда он очнулся после бомбежки, то впервые услышал этот странный звон колокольчиков.

Почти все уцелевшие после бомбежки были прижаты к морю, и каждого из них ждала тяжелая участь…

Звон колокольчиков поутих, едва Сусанов принялся опять выбирать грунт. Работать в тесноте и почти без воздуха — невыносимая мука. Николай поворачивался то на один бок, то на другой. Наконец ему удалось вокруг плоского, похожего на лоб теленка, камня выбрать выемку. Приноровился, чтобы подковырнуть, но камень не поддавался. Сусанов крутился, меняя положение: то пытался взять камень «с локотка», упершись головой в песчаный свод, то лежа на боку, то на животе.

Он и рук своих от усталости не чувствовал, но находил в себе новые силы и опять с остервенением принимался за дело.

Вдруг тусклая лампочка, что была приделана к стойке над ногами, погасла. Оказавшись в кромешной удушливой тьме, Сусанов отложил скобу, вытер беретом потное лицо, прислушиваясь сквозь звон вновь появившихся колокольчиков к шарканью шагов наверху. «Недаром эта земля каменец-подольской называется, — подумал Николай, вытягивая онемевшую ногу. — Однако почему не загорается лампочка?»

Он насторожился, уловив, как ему показалось, более отчетливые шаги наверху. Вот послышался чей-то невнятный голос, потом опять зашагали, зачастили. Над сводом потолка что-то лязгнуло, зажурчало, заскрежетало. От внезапности происшедшего Сусанов сжался, предчувствуя недоброе, подтащил поближе к себе небольшую, сбитую из досок лодочку-волокушу, высыпал в нее из лоточка песок, камни и, нащупав в потемках дрожащими руками солдатскую обмотку, подергал ее. Волокуша с шуршанием устремилась по горловине к блоку. Николай, цепляясь то плечом, то головой за стойки и выступы досок, пробирался вслед за ней.