Юрий Соколов - Пока живы — надо встречаться

Но не хватило сил сделать это, и голодной смертью он не умер, хотя валялся на холодном цементном полу и ждал смерти как избавления от мук. У него начался сыпной тиф, и немцы, боясь заразы, вывезли его в первый блок, названный «блоком смерти». Не знал Саша и того, что его избитое тело стало своего рода гарантией надежности, характеризовавшей его как истинного патриота.

Врач Гриша Белоус сказал своим друзьям: «Во что бы то ни стало надо спасти парня».

В больном, воспаленном мозгу Поляника крутился вихрь сменяющих друг друга видений. То он видел седого старика, перевязывающего ему бедро и указывающего на танки с крестами, идущие к Ростову. «Помни мои слова, сынок, — говорил старик, — все будет опрокинуто вверх колесами». То вдруг появлялась мать, провожающая его в военкомат. А потом начинал крутить осенний листопад и совершенно голый человек убегал в лес. Но чаще всего появлялись злые, с прищуром глаза палачей и стремящихся выслужиться перед немцами полицаев, отличавшихся особой жестокостью.

Раз Полянику показалось, что с его головы сдирают кожу. В угасающем сознании возник образ матери, он стал с ней прощаться, затем появился какой-то мужик, который называл его «братишечкой» и говорил что-то про живые кудри…

Его хлестали по щекам, убеждали проснуться.

— Парень, мы даем тебе ударную дозу опия, — говорил склонившийся над ним врач. — Только не спи. Слышишь? Иначе уснешь навсегда. Не спи!

Его тормошили, с трудом раскрывали ложкой зубы, вливали в рот что-то безвкусное и убеждали не спать…

Уже потом, когда он выучился заново ходить, пришел, пошатываясь, в умывальник, переоборудованный в душевую, Кудесник узнал в нем выходца с того света и дружелюбно подмигнул:

— Раздевайся, братишечка…

Саша, дергая плечами, провел рукой по стриженой и неровно обрастающей седыми волосами голове, вздохнул.

— Что, — улыбнулся Кудесник, — кудри еще не отросли?.. Ничего, обойдется. А тогда у тебя живые волосы ворочались. Теперь вижу, тебе полегчало. Заходи, братишечка, помой свои кости.

Саша разделся, зашел за перегородку.

— Тебе какой — горячей или холодной? — Кудесник откручивал краники.

— От холодной пальцы немеют, — слабым голосом ответил Саша.

— Ну вот… Такая тебе в самый раз, — подставил он руку под теплую струю воды. — Ты пока поплещись, а я твои шмотки прожарю.

Пока Поляник улыбался бескровными губами под душем, все еще не веря в то, что это с ним происходит наяву, Кудесник засунул его одежду в дезкамеру.

— Такая страсть немытому, — слышался его участливый голос. — Применяемся как можем… Хозяева узнали о бане, разорили «кабан». Да мы построили еще… Сам-то из каких краев?

— Тутошний я, — ответил Саша все еще не повинующимся голосом. — Из Сельца.

— Ага, значит, местный! — оживился Кудесник. — На вот, у меня обмылочек отыскался. Ты получше мойся. А я тебе и спину потру. — Но тут же сдвинул суровые брови, увидев, до чего изверги довели парня. — Э-э, да у тебя на теле и синяку негде встать, — проговорил он, осторожно намыливая его спину. — За что же они тебя так, братишечка?

— З возу один побиг…

Кудесник опустился на табуретку, некоторое время молча смотрел в пол.

— Во-от оно-о што-о! — И с сочувствием поинтересовался: — А до Сельца-то твово далече?

— Да ежели напрямик, через Горынь, — рукой подать, — вздохнул Саша с грустью.

Кудесник как-то особенно поглядел на парня, потом принес из «жарилки» его одежонку.

— Ну вот, — сказал он. — У чистого человека становится и здоровье лучше. А со здоровьем и развитость умственная повышается, появляется находчивость. Или я не так говорю? — подмигнул он, заметив странную улыбку парня.

— Так, так, — улыбался Поляник беззубым ртом. — Спасибо тебе!

За полтора года, проведенных в Славутском концлагере, он улыбнулся впервые.

Попасть в штат обслуживающего персонала было чрезвычайно трудно, такой должности многие добивались — ведь работающих несколько лучше кормили. И Поляник немало удивился, когда ему предложили стирку белья после умерших от сыпняка. Еще не веря в такую удачу, он взялся за дело.

Мыла не было, помогала хлорная известь. Отстиранное белье он сушил и полосовал на бинты.

Только освоился как следует с этой работой, а тут снова нечаянная радость: его назначили раздатчиком баланды вместо Сидельника, у которого были стычки с санитарами, да и с больными он не считался, был их лютым врагом.

Поляник вел себя с пленными хорошо, не обижал. Больным и раненым наливал один черпак, обслуживающему персоналу, как полагалось, полтора. Но недолго пробыл Поляник «баландистом». Его вдруг перевели работать во второй блок — Лопухин назначил его санитаром в отдельную палату, где под видом «гриппозников» лежали сыпнотифозные больные. Вот тогда-то он понял, что все эти назначения и переводы были не случайны, а кем-то продуманы. И уже когда ему предложили участвовать в подкопе, он окончательно убедился в правоте своих предположений…

И вот сегодня, в свой день рождения, Саша Поляник, находясь в сигнальной комнате, вспоминая мать-учительницу — жива ли она или нет, — думал о том, что сделает все, чтобы оправдать доверие товарищей. Когда приходила его очередь, он с удвоенной энергией таскал по всей длине туннеля салазки с песком, а сегодня во время ночной смены с особой остротой осознал, что участвует в большом и трудном деле.

— Федорыч, как думаешь, к Ноябрьским успеем? — спросил Саша чуть слышно.

— Время покажет, — уклончиво ответил Иевлев, заметив на сторожевой тропе немецкого офицера с овчаркой.

— Нам бы только вырваться, — вздохнул Саша. — А там я вывел бы… Мне эти места с детства знакомы. Вон, если наискосок через поле податься в лес, мимо водонапорной башни, там, за лесом, наша река Горынь! Норовистая. Ежегодно меняет броды. Но я-то знаю, где провести… — Он умолк, заметив, что Иевлев поцокал языком, предупреждая об опасности, пошатываясь, подошел к двери, щелкнул выключателем.

Саша приподнялся, глянул из-за кирпичного выступа в окно и был поражен, когда увидел помощника коменданта, который, словно бы примериваясь к чему-то, отсчитывал шаги и стеком указывал пленным, где вести работу.

Саша с потерянным видом глядел в грязноватое стекло, по которому колотилась муха. Неужели провал?

— Под нас копают, Федорыч, — дрогнувшим голосом произнес он. — Что ж теперь будет, а?

— Кто ж знает, — нахмурился Максим Иевлев, и глубокие морщины прорезали его лоб. — Предупреди скорее Романа.

Саша бросился к двери.

Иевлев надел на себя латаную-перелатанную гимнастерку и, не сводя глаз с помощника коменданта, подумал: «Неужели фрицам что-то стало известно? Значит, в любую минуту жди непрошеных гостей. А может, они уже бегут с собаками, чтобы захватить врасплох? Но почему тогда молчат наблюдатели?» Совершенно растерянный, он сел на койку, и, как всегда в минуты сильных переживаний, ему до смерти захотелось курить. Он вынул из кармана обрывок бумаги от фашистской газетенки «Клич», собрал в него вылущенный из окурков самосад и, унимая дрожь в непослушных пальцах, стал делать самокрутку. Затем, положив на камушек клочок грязной ваты, пропитанной марганцовкой, высек огнивом из кремня искру, закурил. Он то поглядывал на пленных, которые теперь уже рыли канаву, то следил за офицером с собакой. Тот поднял палку и, размахнувшись, швырнул ее через дорогу на плац. Овчарка метнулась за ней.