Юрий Соколов - Пока живы — надо встречаться

И опять провал в памяти. Вспомнил момент, когда Вася Щеглов с ложечки давал ему опий. И снова бездонный провал.

В морозные ночи Вася согревал его своим телом, а днем кормил с ложечки, как малое дитя. Иевлев был настолько беспомощен и слаб, что не в состоянии был не только подняться и ходить, но даже перевернуться с бока на бок. А однажды Иван Беда на руках перенес его в манипуляционную на медицинские весы, и оказалось, что Максим Иевлев весил всего сорок килограммов.

У возчика, привозившего на пищеблок мерзлую картошку, Щеглов обменял на сапоги небольшой кусок сала и несколько луковиц. Он варил на печурке суп, заправляя его луком и салом, затем добавлял его в баланду. Тем и поддержал Максима. С терпеливым упорством выхаживал своего друга Щеглов, с большой сердечной заботой поднимал его на ноги.

Много новостей узнал Иевлев от Щеглова: про разгром немцев под Сталинградом и успешное наступление наших войск на юге, про смену лагерного начальства. На место изувера Планка назначили Павлиска, пожилого самоуверенного бюргера из судетских немцев. С первых же дней он заявил врачам, что будет воздерживаться от расстрелов, но лагерное гестапо продолжало свое черное дело, вынося много смертных приговоров, которые тут же приводились в исполнение полицаями и «казаками».

Щеглов рассказал, что штабного врача Борбе, боявшегося эпидемий, увезли в рейх на лечение. Но больше всего радовало то, что с фронтов все меньше и меньше поступало пленных раненых. Теперь и больные в основном прибывали только из рабочих лагерей. Сократился приток и заболевших дизентерией. Его друга Васю Щеглова Лопухин назначил старшим врачом на втором этаже. А на первом этаже нары были заменены на обычные койки.

Диву давался Максим всем этим переменам, захотелось самому спуститься на первый этаж и посмотреть, да слаб еще был, ноги еле держали.

— Скажи, Вася, а зачем йод надо было экономить? — спросил он.

Щеглов сдвинул длинные черные брови, приложил палец к губам.

— Об этом ни звука, — предупредил он. — Знаешь, с кровью от сердца отрывал. Но та-ам, — он кивнул за окно, в сторону леса, — он нужнее.

— Дела-а, — покачал головой Максим.

В апреле он начал заново учиться ходить и к середине мая выбрался в общую палату.

Лопухин, увидев Иевлева, обрадовался, позвал его к себе. Поговорили о здоровье, и потом Лопухин как бы между прочим спросил:

— Мы тут кое-что делаем, чтобы прийти на помощь нашим. Согласен быть с нами?

— Да, — твердо ответил Максим.

Лопухин предупредил, что об этом разговоре никто не должен знать…

Щеглов понял, о чем Лопухин разговаривал с Иевлевым, и, когда Максим вернулся, молча пожал ему руку.

Вскоре санитар Алексей Чистяков привел Максима в угловую комнату на втором этаже и объяснил, что делать. Он должен наблюдать за полицаем у калитки и за немцами, проходящими по двору. Постукиванием по водосточной трубе он должен был своевременно предупреждать об опасности.

— Стукнешь два раза, — наставлял Чистяков. — Главное — не прозевай!

Максим хотел спросить, что же делается там, внизу, но не решился: не говорит — значит, не надо. И вспомнил слова друга: «Только ни о чем не спрашивай».

— А минует опасность, — продолжал Чистяков, — стукни один раз.

Максим обрадовался этому поручению, сознавая причастность к какому-то большому, важному делу, связанному с освобождением.

Четыре месяца прошло с той поры, как Максим впервые пришел в сигнальную. Недавно дали свет от местной электростанции. Это немаловажное обстоятельство заключенные использовали в своих целях. Теперь вертикальная труба, уходящая от батареи в подвал, у самого пола была перепилена. От выключателя, по пробитой в стенке канавке замурованный провод снижался к полу и, замаскированный плинтусом, подводился к батарее. Далее, спущенный вниз по трубе в приемный котлован, он тянулся к забою и в паропроводный коллектор. Теперь там тускло светились лампочки…

Всякий, кто посмотрел бы на Максима со стороны, подумал бы, что он занят штопкой сопревшей гимнастерки, но Максим пристально наблюдал за часовым, вышагивающим за внешним заграждением. Он знал, сколько времени нужно тому, чтобы дойти до главных ворот перед пятым блоком и до пулеметной вышки на углу возле первого блока…

Перед окном в торцевой стене, выходящим на первый блок, тренькал на мандолине Саша Поляник. На вид ему лет сорок: в неровно отрастающих седых волосах — зарубцевавшиеся раны, в глазах столько смертельной тоски, что можно подумать — пожил на свете человек, хлебнул горя. На самом деле парню было всего двадцать два года.

Прошлой осенью Саша был в той самой команде «капутчиков», у которых с повозки бежал притаившийся там Гончаров. Всю похоронную команду привели в панцирь-казарму, крепко избили. Переводчик сказал: «Вы помогли пленному бежать. За связь с партизанами вас расстреляют».

После допроса Поляника бросили в сырой каменный мешок с бурыми пятнами крови на стенах. Скорчившись от боли, он умирал от жажды и запекшимися губами облизывал влажные каменные стены. Каждый день вызывали на допрос, били резиновыми шлангами и шомполами, подвешивали за ноги и опять били. «Отвечай, кто помог бежать пленному? Кто стрелял в полицая? Где партизаны? Отвеча-ай!» Он терял сознание, его обливали водой, приводили в чувство и опять с усердием допрашивали. Одно время три дня не вызывали, а на четвертый пришли за ним, спросили: «Кто из санитаров второго блока был на погрузке?» — «Не видел». И опять начались избиения. А потом его, бесчувственного, приволокли и бросили в камеру смертников. Он лежал там среди своих знакомых, но редко кого удалось ему сразу узнать, настолько все были изувечены. Рваные, ободранные, с разбитыми лицами, они валялись на полу. У одного свернута челюсть, у другого выбит глаз, третий лишился всех зубов, в углу кто-то плакал и пытался что-то писать на стене. Поляник силился разобрать среди этих накорябанных букв надписи. Ему удалось прочитать: «Прощайте, родные. Умираю за тебя, Родина!»

Потом их вывели из подвала и под конвоем повели на дорогу смерти. Саше Полянику показалось обидным идти на расстрел молча, вроде как бы покорно. Он обвел прощальным взглядом высоченные сосны, которые помнил здесь с детства, и, собрав последние силы, звонко запел: «Реве та стогне Дни-ипр широкий!»

Обер-фельдфебель, склонный к садистским экспериментам, покачал головой и сказал:

— Жалко тратить пулю. Сам подохнет голодной смертью.

Поляника вернули, спустили по лестнице в подвал, где палач махнул палкой влево. Его протащили еще по коридору и втолкнули в камеру с надписью: «Тяжело смертельная».

В углу камеры возле маленького оконца он увидел две виселицы с повешенными. И понял Саша, что может и ускорить конец, если сам себе набросит петлю на шею…