Алесь Адамович - Врата сокровищницы своей отворяю...

У нас такого не было. И поэтому прозе белорусской довелось искать немного иное направление, выбирать путь немного посложнее (но он неожиданно оказался в чем-то и короче). Не пренебрегая фольклором, всеми национальными стихиями (характерами, типажом, языком и т.д.), но обязательно разыскивая и еще неч­то — всегда современные краски, и грани, и глубины.

Можно, наверно, утверждать, что современная укра­инская проза в стилевом отношении немного задержа­лась, забуксовала в своем развитии на той стадии, ноте, которая когда-то вызвала встречную волну восхи­щения, интереса [20]. Потому что была открытием еще одной национальной краски для целого мира. И потому что действительно было на чем задержаться!

Нам же не на чем было особенно долго задерживать­ся, и белорусская проза все время рвалась вперед самой себя. И достигла нынешней стилевой разветвленности, многогранности, раскованности.

Однако и это качество, достигнутое нашей прозой, не абсолютно. Если начать только эксплуатировать его, не разыскивая с той же интенсивностью новые пути и возможности, «многогранность», «разветвленноеть» тоже может стать мнимой, лишь имитацией.

Но мы уже далеко ушли от Горецкого.

Вместе с Якубом Коласом Максим Горецкий особенно много сделал, чтобы молодая белорусская проза проло­жила свою тропу к тому «большаку», на котором — всемирное движение литератур, и чтобы смогла она взойти, подняться на ту центральную «магистраль».

Есть много общего в таланте Горецкого с Коласом. Как раз в смысле многогранности их прозы.

Я. Колас и лирик в прозе, если к этому вынуждает настроение вещи, но он же и по-народному грубоватый бытописатель — примеров в его ранней прозе доста­точно.

И вдруг — «Молодой дубок», где уже современный, «серьезный» психологический анализ. А если нужно — и потребность такая возникает часто у Я. Коласа, — перед нами мудрый в своей простоте философ («Сказки жизни»).

И в то же время Колас-прозаик един во всех произве­дениях. Да только не одноцветно един. Единство синте­за — вот о чем речь. Самый «простой» и «естественный» цвет — дневной свет, на самом деле является синтезом, единством богатого спектра самых разных цветов.

Максим Горецкий начал с тем же стремлением к мно­гокрасочности. В этом был его талант. Однако значили что-то и требования, которые сами исторические условия предъявили развитию белорусской прозы.

О чем мы говорили выше.

Безусловно, ощущается в произведениях М. Горецко­го и это — сознательная попытка выполнять хотя бы часть работы того «белоруса-Гоголя», о котором грустил М. Горецкий в статье за 1914 г. «Мысли и размышле­ния». («А белорусы никого не имеют, пусть у них будет хоть Янка Купала!» —сказано это Купалой было не только о себе и не только от своего имени.)

И мы находим «белоруса-Гоголя» в произведениях М. Горецкого. Особенно в ранних его произведениях 1912—1914 гг.

«Пришла пора Янке помирать, а не покидает душа тело за колдовство его. Муки непомерные, страхи ве­ликие...

На крыше: «Скреб-скреб...» Скребется, словно кот неугомонный-вороватый... Лезет, разгребает солому...

Непрестанно скребется когтями, беспрерывно грызет острыми зубами, резцами-шильцами...

— Стреляйте из моего дедовского заклятого ружья по крыше,— хрипит колдун.

Боятся, все боятся, откуда страх этот великий во тьме ночной берется?

— Потерпите, вот патрон...— сказал, а изо рта черногнилый зуб... нет, не зуб — уголек выхватил! Дает сыну Василю.

Оцепенел Василь, взял зуб и от нестерпимой боли вскрикнул: как огнем ожег руку тот уголек.. Пальцы к почернели и задымились...

Ухватил Янка сына за руку, стал шептать над ней, подул, пофукал, вложил уголек ему в руку. Не жжется теперь...

— Не пугайся, Василь! Заряди старое ружье и стрельни по крыше в него, того... Тогда не буду по ночам приходить детей твоих грызть... Слышишь? — захрипел зло, по-сатанински.

Выбежал Василь во двор, ночь темная, ни звездочки на небе далеком, только тучи черные плывут, как горы огромные, зловещие, как таинственная гурьба вели­канов-пугал...

Зарядил Василь ружье, прицелился в самый конек крыши, сказал или подумал: «Помоги, госп...»

Рвануло ружье, ахнуло, ухнуло, посыпались искры из глаз, захохотал на крыше...»

Конечно, даже молодой еще в то время автор не мог видеть свою задачу всего только в том, чтобы «по-белорусски» повторить Гоголя, его «Страшную месть» или «Вия». Нет, он стремился своим голосом, своим талантом и на белорусском фольклорно-бытовом мате­риале выполнить хотя бы часть той работы, которую, как считал, Гоголь проделал в отношении украинской прозы. Задача, цель Горецкого в его «гоголевских» рассказах: придать как можно более сильный резонанс «белорусским мотивам».

С помощью чего? Самая буйная, безудержная фанта­зия вокруг легенд, местных и не местных, фольклорных, бытовых и т.д.— вот в чем видел ключ к успеху М. Го­рецкий, когда писал те рассказы.

«Страшная песня музыканта», «Панская сука», «Присяга» да и большинство рассказов, которые вошли потом в сборник «Перед рассветом», написаны, как нам кажется, именно с той же сверхзадачей — «резони­ровать» белорусскую прозу на самого широкого читате­ля, позвав на помощь саму историю. Но не столько даже историю, сколько народные легенды, были-небыли и безудержную фантазию.

«Было это при крепостном праве.

Был у того пана, злого и крутого нравом пана Досто­евского, молодой музыкант.

Звали его — Артем Скоморох».

«...Играть паренек умел так, что отца и деда пре­взошел».

«...И вот однажды привез пан Достоевский из Варша­вы новую любовницу-полячку».

«А та полячка возьми и влюбись в нашего музыканта.

Приметила простого парня».

Не трудно выделить в этом рассказе моменты, которые вызывают в памяти нашей гоголевский рассказ «Вий». Особенно когда пан посылает музыканта играть над отравленной им из ревности полячкой.

«Пошли даже слухи, будто полячка была колдуньей, старой краковской ведьмой, которая превратилась в красивую панскую любовницу, чтобы погубить славного музыканта.

...Подошел он к гробу, помолился за спасение ее души и взялся настраивать свою старую скрипку»

И все же если это и Гоголь в чем-то, то именно «бе­лорус Гоголь».

На каждом шагу, в каждой фразе вы это почувст­вуете.

О вроде бы ведьме вдруг скажет: «...и у панской полюбовницы есть человеческое сердце, и она ведь на своем хлебе — человек».

Или о том же музыканте!

«Но вот кончил музыкант молиться, немного помол­чал и заиграл что-то другое. Трудно было сразу сообра­зить, о чем говорит его скрипка, но слышалось что-то знакомое, давно известное, давно пережитое. Будто лес там шумит, будто метель в поле гудит, опять же будто жнеи поют. Заиграл, значит, музыкант об обыкновенной жизни человека. Кашель бьет старого деда, говор какой-то людской, будто ссора бабская, плач детей... И такой отчетливый, не важно, что музыка, будто в самом деле больной или голодный ребенок заходится от плача. Так плачет, так плачет, что вынести невозможно, хочет­ся бежать к нему, успокоить. И слышно, как мать успокаивает: «А-а, а-а, маленький! а-а, а-а, беднень­кий!» Утихает дите, колышет его мать, поскрипывает зыбка всю ноченьку, скрипит и скрипит, будто совсем рядом с тобой, не важно, что это только скрипка поет под пальцами музыканта. Обычные песни играл музы­кант, но слушал бы его, слушал бесконечно.