Ефим Шифрин - Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни

Мне нужно было подняться в номер, где я пробыл не больше получаса, а когда вернулся на пляж, застал профессора в одиночестве — побледневшим и еле живым от испуга.

— Вы дружите с этим человеком? — робко спросил меня он.

— Да, когда-то мы очень дружили…

— Но он позволил себе так дурно говорить о вас…

— Это он может…

— Но если вы это знаете, разве можно продолжать общение с ним?

Наивный профессор. Где-то он сейчас?

У Вали сложилась славная жизнь европейской знаменитости, и, возможно, его язык ни разу не помешал буйной карьере.

Однажды я пригласил его в «Приют комедиантов» на свой юбилей. Валька чуть не сорвал съемку, отправляя в корзину всякий кадр своей пьяной болтовней и дымом не затухавшей ни на минуту сигары.

Он очень талантливый человек. Одно время у меня было подозрение, что он гениальный.

Еще лет пять назад, когда у меня высвечивался его телефон, я уже не отвечал на вызов.

— Это же Валя-я-я, — говорил я себе.

Как будто для меня еще имело значение то, как звали когда-то моего гениального однокурсника…

Вы эти аффирмации знаете? Ну, это типа как мантры. У целительницы Луизы Хей — их целый список. Такие внушения самому себе. Чаще — утвердительные. Кажется, у нашего Владимира Леви еще было: «Я спокоен, спокоен…»

У всех целителей — это сейчас коронная штука. Надо разговаривать с самим собой и убеждать себя, что все прекрасно. Печень — чистая, яички — прекрасные. Голова — светла. Сердце — полно радости.

Все это у нас не работает. Для наших людей это пустой звук.

Восторг, с которым разбираются самые поганые новости, бурнее множественного оргазма.

Скорость, с которой слетаются на дрянь, несусветицу, подонство, — стремительнее реактивной.

Мантра «чтоб все сдохли» востребованнее любой молитвы.

Отчего люди не летают — понятно.

Но отчего для нас так привлекательно зло — загадка.

Буду ее решать, чтоб вам всем пусто было…

Павел Брюн вспоминает:

Есть в Москве расчудесный переулок. Холмистый. С застройкой, пережившей пожар 1812 года. Малый Ивановский называется. Боком он примыкает к Ивановскому монастырю, что на Китай-городе, а одним из своих хвостов — почти что упирается в Спасо-Глинищевский, где находится старая Московская хоральная синагога.

Так вот, до войны 1812 года и, соответственно, — до пожара, с ней связанного, построил кто-то в Малом Ивановском переулке домик о двух этажах. Неоднократно реконструированный, жив он и поныне. Но в последние годы кто-то предусмотрительно и капитально отгородил его от посторонних глаз и, судя по всему, единолично занял.

А лет сорок тому назад домик этот представлял собой не что иное, как отдельно стоящую коммунальную квартиру. Можно сказать, коммунальный особняк. Именно так!

И жильцами этой квартиры-особняка были до поры до времени — исключительно прихожане Хоральной синагоги. Той самой, что неподалеку.

Память, которая играет со мной в последнее время самые разные штуки, избирательно повытерла некоторые имена жильцов той городской усадебки.

Но три из них врезались в нее накрепко: это Перхайзя, Йоня и Миша. Запомнил я эти имена потому, что у всех троих была пожилая родственница, «лежачая больная». Лежачая — аккурат по тому же адресу. Правда, мне приходилось не единожды встречать ее бродящей — и очень даже ничего себе! — по коридорам и даже лестницам на Малом Ивановском. Но случалось это исключительно тогда, когда никого, или почти никого, дома не было.

Так вот, «лежачая больная родственница» проводила большую часть своего времени, днем и ночью, трубно взывая в пустоту коммуналки: «Йоооооня!!! Перхаааайзя!!! Мииииша!!!»…

Рано или поздно один из них или все трое приходили на зов. И исполняли все, что бы там от них ни требовалось.

Не помню, кем приходились Перхайзя и Йоня «лежачей больной». Но помню точно, что между собой они были какими-то братьями, а Миша был их племянником.

Собственно, история начинается с того момента, когда жизнь на Малом Ивановском ощутимо изменилась, а именно — в момент, когда в двухэтажке появились новые квартиранты.

И какие!

Две пустующие комнаты на втором этаже занял Валя Гнеушев.

А большую комнату на первом — два брата, Фима и Эля Шифрины.

Все — студенты. Двое — Циркового училища. Один — самый старший и приличный, Эля — курсант военно-дирижерского факультета Московской консерватории.

В доме на Малом Ивановском стали бывать удивительные люди: наши педагоги Роман Виктюк и Олег Вавилов, фотографы Валерий Плотников и Игорь Гневашев, странный шпион — атташе французского посольства в Москве Тома Воке и много кто еще. Себя — даже и не упоминаю, ибо я попросту «переселился» в тот домик и к себе домой на Лесную ходил лишь ночевать. И то, честно говоря, — далеко не всегда. Жизнь в коммунальном особняке сильно изменилась. Акценты и приоритеты ощутимо сместились.

Но тем не менее музыка с пластинок Carlos Santana, Jimi Hendrix или ансамбля «Мадригал» все-таки не стала звуковой доминантой в особнячке на Малом Ивановском: поверх всего, денно и нощно там по-прежнему регулярно слышалось трубное «Йоооооня! Перхаааайзя! Миииша!!!».

Лежачая насельница была к нам благосклонна.

Особенно — к Фиме. Однажды, в какой-то ветхозаветный праздник, к ней пришли гости. Примерно ее же возраста, но более ходячие и менее «трубные». Мы оказались невдалеке от открытой двери ее комнаты, ибо устройство квартиры было не «коридорным», а совсем другим: все комнаты были равноудалены от общей кухни и выходили к ней своими дверями. «Лежачая больная» решила торжественно представить новых соседей своим гостям.

Меня она обошла своим вниманием.

Но произнесенную ей церемониальную фразу я запомнил навсегда: «А это — Известный Валентин! (про Валю Гнеушева. Хотя в ту пору он еще не был так известен, как стал позже). А это — еврей!» Последнее — в адрес Фимы. И провидчески отмеченная известность Валентина померкла в ослепительных лучах Многотысячелетней Истории Народа Божия!

А однажды, в конце какого-то далекого, незабываемого лета, среди бела дня пошел сильный дождь, сначала с грозой, а потом — с солнечными лучами сквозь дождевые облака и хрустальные струи. И, глядя в окна второго этажа на эту красоту, мы вдруг заметили, что огромная одичавшая и невероятно разросшаяся груша, ровесница нашего коммунального рая, росшая во дворе и покрывавшая своими ветвями даже часть кровли старинной постройки, усыпана плодами, которых из-за буйной листвы до дождя не было видно. Мы вышли во двор и полезли на дерево. Высоко. И стали рвать пусть мелкие, но уже спелые и довольно сладкие груши.

И в этот момент из дома, словно евангельский Лазарь из пещеры, стали выходить не только Йоня с Перхайзей и Мишей, но даже такие древние и дотоле тихие жильцы и жилицы нашей двухэтажки, о существовании которых мы и не подозревали. Они шли под грушу с мисочками и кастрюлечками: собрать плодов с двухсотлетнего древа, кои мы радостно бросали им вниз…