Ефим Шифрин - Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни

Папаней неведомый мне фолловер, разумеется, полагает Ефима…

Мне страшно повезло: мой брат играет на кларнете. Вернее, он играет на пианино, на тромбоне и на всех духовых инструментах сразу. Еще точнее: мой брат — военный дирижер.

В нашем доме всегда жила музыка. В пластинках, которые слушал папа. В песнях, которые пела мама. И даже в гаммах, которые мы играли по очереди, потому что в музыкальную школу в таежном поселке Сусуман мы поступили в один год: мама, Элик и я.

Потом Элик, намыкавшись с военными оркестрами, сильно удаленными от Москвы, уехал в другую страну, мама и папа умерли, а я, как вы уже знаете, стал писать эту книгу. Ах да! Еще была Рига! И оперный театр. И еще был концертный зал «Дзинтари» недалеко от нашего дома в тишайшей Юрмале, куда мы перебрались в середине шестидесятых годов из заснеженной Колымы.

Там, в Майори, в большой гостиной нашего дома, под аккомпанемент брата я пел про «резвого, кудрявого мальчика» из «Свадьбы Фигаро». Я знал все оперы, которые Элька проходил в музучилище, и симфонии, которыми он дирижировал в консерватории, слушал «вживую» молодых Кремера и Образцову и одним памятным летом даже подружился с сыном знаменитого дирижера Кирилла Кондрашина.

Мои музыкальные вкусы, конечно, во многом определил старший брат Самуэль, но мимо него, к сожалению, прошла другая музыка, отсчет которой, кажется, принято вести с первого концерта знаменитой ливерпульской четверки. Я знал про Стравинского и Гершвина. Мне были знакомы имена Хиндемита и Бартока. Я понимал значение Шенберга и Берга, но совершенно не чувствовал музыки, которая собирала слушателей под сводами стадионов, но, к сожалению, отдалила меня от многих сверстников.

От Павлика Брюна и Вали Гнеушева мне перепало знакомство с Дюкой Бруни (дочерью знаменитого графика Ивана Бруни и по совместительству правнучкой Бальмонта), жившей в знаменитом доме художников на Нижней Масловке. Задолго до того, как словечко «как бы» стало целым дискурсом советской эпохи, Дюка довольно часто употребляла другой забавный мем — «типа». Когда предметом разговора становилось нечто, принадлежащее целому классу или группе явлений, тут же являлось и это «типа».

Так как мне нравилось безусловно все и в Дюке, и в ее квартире, собиравшей весь цвет московской молодежи тех лет, и поскольку за самой хозяйкой вырастала для меня тогда вся мощь ее величественной родословной, и словечко обретало краски какой-то прелестной игры, вроде танца графьев Ростовых с крепостными.

Дюка никогда не ошибалась в людях, и ее компания тех лет казалась мне самым приятным и самым вольным сообществом столицы.

Однажды я спросил ее о каком-то человеке, о котором к тому времени имел неокончательное мнение.

Дюка ненадолго замешкалась, ища подходящее слово:

— Ну, он такой… типа…

А потом, уже без сомнения, выдала:

— Типа говно.

Однажды в цирковом училище Таня Барсук придумала этюд: кто-то из нас должен был вбежать в аудиторию и взволнованным голосом объявить, что она попала под поезд. Не помню, кому выпала эта непростая миссия, но самой задумщицы в тот момент в аудитории не было. Мы могли вести себя так, как будто и вправду только что услышали это известие. Наша сокурсница, как потом выяснилось, наблюдала случившийся гвалт в дырочку, соскобленную в стеклянной части двери, замазанной масляной краской. Ей выпало счастье, как она и хотела, — узнать, кто из однокурсников опечалился больше других, а кто остался безучастным.

К сожалению, вскоре после выпуска Татьяна оставила только что полученную профессию, где обстоятельства курьезного этюда сменились бы другими знаками пристрастия или безучастности к ней. Вслед за услышанными или не раздавшимися аплодисментами ей бы пришлось вынести весь «театральный разъезд», который в нынешние времена обыкновенно происходит в Интернете. Обычный человек мало что может узнать о себе в Сети: во всяком случае он вряд ли столкнется с таким количеством зависти, густой ненависти или необъяснимого хамства, с которым сталкиваются «публичные» люди. Дырочка в двери сейчас называется мониторингом, и я не советую вам спешить с советами не замечать ее или замазывать масляной краской. Иногда она оборачивается зеркальцем, в которое не худо смотреться всем, кто полагает, что, кроме нас самих, на свете нет никого румянее и белее. Но, черт возьми, оно же иногда должно извинить нас за срывы и взвинченность: вы даже не представляете себе, что иногда приходится услышать или увидеть за этой стеклянной дверью…

Сначала Виктюк жил в маленькой комнате актерского общежития Театра Моссовета, сразу за Главным телеграфом, а потом переехал в коммуналку на «Красносельской». Я жил тогда на Сиреневом бульваре и по дороге заходил к нему чуть ли не каждый день — мы болтали, слушали музыку, я брал с собой «нехорошие» книжки — Солженицына, Бердяева, Мочульского, Розанова и другой самиздат. Роман в те годы, не задумываясь о последствиях, болтал что думал, не пропускал рауты в зарубежных посольствах, а на репетициях почем зря крыл советскую власть.

Однажды ему позвонили из КГБ. Легкомысленно решив, что его разыгрывают, он отшил звонившего матом и бросил трубку. Когда раздался третий звонок, его осенило, что это может быть серьезно. Свидание с чекистом было назначено у рыбного кафе, недалеко от его дома. Дальше пусть лучше расскажет сам Роман:

Я сказал Фиме: «Идем! Если ровно в три его не будет, уходим. Только стой на другой стороне улицы и смотри: если меня будут забирать — вот тебе телефон Рощина, я предупредил его, звони ему и кричи, что меня надо спасать». Был страшенный мороз… Черная машина подъехала ровно в три, из нее вышло двое молодых людей… Поскольку у меня отличная память на лица, я сразу вспомнил: одного из них я много раз видел на репетициях «Уроков музыки» в Студенческом театре университета. Уже потом Тамара Ивановна Смирнова, худрук Дома культуры МГУ на Герцена, призналась мне: «Да, он приходил еще и выспрашивал о вас». — «Что же вы меня не предупредили?!» Тамара была партийным и запуганным человеком, так толком ничего и не ответила мне…

Они подошли ко мне вдвоем, один — бесцветный, так и не вынувший ни на секунду руку из кармана, другой — с приметным шрамом во всю щеку.

Я видел Фиму и понимал, что он со мной. Зная это, мне было ничуть не страшно.

Предложение было коротким: бывая на приемах в посольствах, я должен буду все внимательно слушать и запоминать, а потом встречаться с ними и рассказывать о том, что запомнил. Я наивно спросил: «А зачем, когда рядом со мной всегда две дамы: майор такая-то и капитан такая-то… Может быть, я только чуть-чуть ошибся в званиях». Заметив, как они переглянулись, я понял, что выбрался на верную тропу. «Разве они не докладывают вам?» Я это вижу сейчас как кинокадр: злющий мороз, я и два человека в штатском, а там маленькая точка на белом снегу — это Фимка стоит и посылает мне сигналы!