Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Все вокруг меня легко это проделывали, все успели в какой-то момент поставить портфель на землю. Я же в своем кроличьем гипнозе не успела и, стараясь не отстать в упражнениях от других, махала рукой с портфелем. Мне казалось, что это продолжается вечность, и он уже никогда не наступит, тот миг, в который я успею избавиться от портфеля. Вот сейчас! Но:

— … три — четыре!

Я видела себя со стороны, понимала всю нелепость своего положения, но была приговорена к портфелю неумолимым ритмом общих движений.

Неизвестно, сколько бы я так махала, если бы Анюта не сломала решительно строй на пути ко мне и не взяла из моих рук проклятый портфель.

До сих пор я испытываю к ней живую благодарность, к физкультуре — неистребимое отвращение, а к необходимости делать то же, что все, — страх.

Анюта перешла с рабфака на торговые курсы, которые стали занимать все ее время, и, обливаясь слезами, покинула нас.

Сменившая ее Саша была смуглой, с большими серыми глазами и коротким носом. Она сильно отличалась от Анюты жеманностью манер, невесть откуда взявшейся. Вскоре выяснилось ее пристрастие к бульварным романам. Она бредила Альфредами и Матильдами, роняла тарелки по этому поводу и наотрез отказалась от идеи рабфака.

Дядя Валя развлекался, рассказывая ей всякие небылицы из светской жизни. Однажды он смутил ее душу повествованием о том, что гусары пили шампанское из атласных туфелек своих дам.

Саша, не успев закрыть восхищенный рот, скосила глаза на свою ногу сорокового размера в залатанном башмаке и стыдливо убрала ее под стол. Взгляд ее был так красноречив, что Валя разразился хохотом, мама затряслась в беззвучном смехе, а я поперхнулась чаем. Саша обиделась.

— Валентин, не дури! — сказала мать, совладав с собой. — Саша, вы только представьте, как противно надевать мокрую туфлю.

Саша представила и успокоилась.

Однако вскоре тарелки стали сыпаться из ее рук катастрофически, а на глазах появлялись беспричинные слезы.

Надо сказать, что при всей демократичности матери аристократизм ее духа ставил между нею и работницами невидимую преграду. Поэтому Саша мрачнела молча.

Наконец мать спросила:

— Саша, в чем дело? Вас кто-нибудь обижает?

Саша залилась слезами.

— Не-ет… Просто я больше не могу… не могу и все!

— Да что случилось?

— Сил моих нет глядеть… Ничего-то я до вас не видала… деревенщину одну… а теперь очень даже понимаю настоящую жизнь… и обращение.

— Так почему же слезы?

Саша вытерла их, глубоко вздохнула:

— Александр Платонович как вас любят… Когда вы уезжали, они картину с вас по памяти срисовали, полностью во весь рост… Цветы все дарят и дарят… Я думала, такая любовь только в романах бывает…

Слезы снова потекли по ее щекам.

— Господи помилуй! — воскликнула мать. — Прямо водопровод.

— Ю-убку вам какую из Москвы привезли-и… Очень даже тяжело мне это видеть…

— В таком случае, — с живостью сказала мать, — нам надо расстаться. Я подыщу вам место, где у вас не будет причин так расстраиваться.

— Нет, — гордо сказала Саша. — Я сама. Только жизнь моя теперь кончена.

В этом мрачном убеждении она покинула дом.

И тогда появилась Матильда. Имя ее как будто выплыло из Сашиного романа, но она совсем не походила на тех Матильд.

Прежде чем рассказывать о ней, поселившей такую благодарность в семейной памяти, я расскажу о последнем визите Саши — года через два.

Она пришла разодетая в пух и прах, сопровождаемая пожилым серьезным человеком.

— Это мой муж Степан Иваныч. Разрешите представить.

— Очень приятно, — сказала мать, пожимая им руки. — Поздравляю вас! Мотя, поставьте-ка чайник. Садитесь, пожалуйста.

Саша села по-светски чинно.

— Вообще-то я год как замужем. Только не приходила, пока вот туалет не сшила и комнату не обставила по вашему вкусу…

— По моему вкусу?

— Как вы говорили, чтоб меньше вещей было… зато вещи у меня побогаче будут. Трельяж я купила, потому как я женщина и мне надо глядеть на себя со всех сторон. Степан Иваныч мне ни в чем не отказывают. Они часовых дел мастер, человек культурный и во мне полюбили культурность и обращение…

— Сашенька — мой идеал, — кашлянув, оповестил часовщик.

Я чуть не фыркнула, но меня остановил строгий взгляд матери.

— И я очень благодарен вам, Вера Георгиевна, за Сашенькино воспитание, — торжественно продолжил он.

— Рада, что Саша встретила хорошего человека и устроила свою судьбу, — в тон ему ответила мать. — Берегите ее.

Саша удовлетворенно кивала, оттопырив мизинец над чашкой.

— И одеваться я научилась у Веры Георгиевны: оригинально.

— П-фуй! — подала голос Мотя от керосинки.

Часовщик отвлекся разговором с Валей, и мать сказала быстрым шепотом:

— Такой шляпы вы не могли у меня видеть, Саша. Вы забыли, что я ношу мужские?

Саша поспешно сорвала шляпку Она так и ушла, унося ее в руках. Прощание было церемонным.

— Приятно видеть счастливых людей! — с веселым облегчением сказала мать.

— Глупа как пробка! — отозвался Валентин.

— Глупые люди тоже имеют право на счастье.

— Но он такой старый! — сказала я.

— Ничего вы оба не понимаете. Во-первых, он не так стар. Во-вторых, он ее будет баловать, как ребенка. А Саша из тех женщин, которым важнее, чтобы любили их. Она будет хорошей женой: готовить научилась, опрятна. Будет занята домом, шитьем нарядов. Поджидать мужа и читать романы.

— Если только читать!

— Только. В противном случае будет нарушено ее собственное представление о себе и та гармония, которую она обрела.

У нашей Матильды было длинное красное лицо в ореоле мелких кудряшек, прямой нос и голубые глаза навыкате.

Она была немкой Поволжья. Семья ее подверглась раскулачиванию.

— Майн фатер был шестный шеловик, кулак — пфуй! Он работаль с пьять шасов утро. Унд майн брудер работаль, аллес! Сьемь брудер. Тшужой шеловик не работаль, только свой. Три брудер вышель замуж другой деревень. Разный. И швестерн вышель замуж. Майн фатер, муттер унд тшетыре брат забраль и угналь Сибирь, нотшью. Их воз у подруг, майн фройнд. Утро Матильда пришель: фатер найн, муттер найн, брудер ой-е-ей! Матильда сердился, кричаль: «Дурак! Все вы дурак! Майн фатер — шестный шеловик! Кулак — пфуй! Сам кулак!» Потом Матильда плакаль, плакаль, плакаль…

Слезы катились из ее голубых глаз, вдоль римского носа, орошая фартук на расставленных коленях.

— И ушел город. Ты никто не говорил, майн медхен, што Матильда говорил? Гут. Хороший девошк. А то Мотья будет шлехт. Отшень шлехт…

Не знаю, как отцу удалось прописать к нам домработницу из раскулаченных.

Сначала очень трудно было понимать ее волапюк, но потом она научилась лучше говорить по-русски, а я узнала много немецких слов.