Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Думаю, что столкновение с действительностью, то, что отец увидел на селе, и привело его к душевной депрессии и нервной лечебнице в тридцать втором.

Что пережил в ту пору отец? Какую борьбу вел со своей совестью? Как глушил доводы пробивающегося сквозь идеологические шоры разума?

Сталин намного вперед обеспечил себе алиби статьей тридцатого года «Головокружение от успехов».

Слова «перегибы», «головотяпство» так же вжились в мое детство, как «посевная» и «уборочная». Я думаю, что именно эти слова были тесемочками, на которых шоры держались.

Все объяснялось неумелыми (или злонамеренными) действиями «олухов» на местах.

Дело представлялось так, что сигналы бедствия коллективизации пришли «наверх» с опозданием, а как только пришли, немедленно была спущена спасительная директива. Но действия «олухов» — такова уж их природа! — неуправляемы, и от нелепого их поведения нельзя застраховаться и впредь…

Правильность же генеральной линии подтверждалась успехами индустрии, о которых кричал весь мир. Действительно кричал и даже со страниц буржуазной печати. Даже враги вынуждены были признавать очевидное.

Быть может, подобные доводы служили отцу опорой в смятении его души и рассудка?

Возвращаюсь собственно к воспоминаниям.

Из местной «богемы» продолжали бывать у нас в том году старик Туркин, связанный с делами чеховского музея [2] Первый мемориальный музей в домике Чехова был открыт в 1933 году. и библиотеки, и художник Юрьев, надрывно кашляющий, обремененный многодетной семьей.

Остальные были давние друзья и сотрудники отца, которых я помнила еще по другим городам. Он постепенно стянул их к себе в редакцию.

Табейкин был его замом. Ширококостный смуглый человек с бритой головой, в прошлом шахтер. Он говорил добродушным басом и был неуклюж. Мать как-то обмолвилась, что он так же неловок и в жизни вообще: «Из тех людей, у которых бутерброд падает всегда маслом на пол».

Сотрудники редакции. Какой-то шутник посадил на заднем плане мою любимую игрушку — Макаку. Отец — второй слева.

Простодушие его вошло в поговорку и доставляло ему много неприятностей. Помню рассказ о нем, который всех веселил.

Однажды холодным ветреным днем они с женой шли под руку. Табейкин, скосив глаза, вдруг восхитился:

— Какие у тебя густые волосы, Ривочка!

Жена теснее прижалась к нему. Он продолжал мечтательно:

— Вот если б ты вся была покрыта такими волосами…

Она убежала. Догоняя ее, он оправдывался:

— Ривочка! Я только хотел сказать, что тогда тебе не надо было бы покупать пальто!

Помимо дружбы отец высоко ценил Табейкина как работника.

Но вскоре его у отца забрали, послав самостоятельно возглавлять какую-то редакцию. Мы с матерью одновременно лишились подруг. Потом след Табейкиных затерялся, и мать уверенно говорила:

— Его-то арестовали одним из первых. Слишком прямодушен.

Миша Партков был всеобщим любимцем — добрый, деликатный, у него даже волосы были по-женски мягкими и безвольно распадались на пробор.

Соня Парткова была старше его, обожание мужа носило у нее материнский характер. У Миши была залеченная чахотка, и Соня все время дрожала за его здоровье и пичкала всевозможными лекарствами.

Недалекого ума, она покоряла своей постоянной готовностью броситься на помощь. Во время детских болезней я сквозь температурный туман часто различала склоненное лицо Сони. Само собой разумелось, что со всеми бедами, если рядом не оказывалось матери, следовало бежать к Соне. Эту склонность бежать к Соне, чтобы погреться около нее, я приметила и у взрослых.

Леня Добродеев был моложе всех, его лицо было по-мальчишески округлым, и глаза смотрели на мир с непоколебленным доверием.

Я привыкла, что общей чертой близких к отцу и матери людей была доброта. Поэтому как некую залетную птицу я разглядывала Лиду Чентовскую — резкую в обращении молодую женщину, недавно назначенную ответственным секретарем редакции.

Очень худая, с чахоточным румянцем, курящая папиросу за папиросой. Ее всегда познабливало, и она даже в доме не снимала пальто. Поверх меха лихорадочно поблескивали огромные глаза.

Загадочным было ее обращение с Леней Добродеевым. Уходя, она вдруг повелительно бросала:

— Не провожайте меня сегодня.

Лицо у Добродеева становилось несчастным.

— Почему? — одними губами спрашивал он.

— У меня дурное настроение. Я сорву на вас злость.

Леня выражал готовность вытерпеть что угодно. Тогда Чентовская говорила еще более надменно:

— Кажется, вы слыхали, что я не хочу?

И уходила, передернув острыми плечами. Как-то я спросила у матери о причине такого ее поведения.

— Очень капризна. Считается, что капризы делают женщину загадочной. На самом деле этим прикрывается отсутствие загадки, и это дурной тон. Но, кроме того, у нее есть причина быть нервной.

И мать рассказала, что Лида потеряла недавно годовалую дочь. Девочка заболела скарлатиной, а Лиде нужно было ехать в ответственную командировку. Доктор настаивал, что ее место у постели дочери, но Чентовская выбрала партийный долг. Когда вернулась, дочки уже не было в живых.

— Терпеть не могу этих одержимых, — сказала мать, сильно заикаясь. — Чтобы женщина выбрала между партией и ребенком — партию! — Лицо матери на мгновенье ожесточилось. — Истерички. Теперь казнится… А дочку не воскресишь.

Вряд ли это высказывание матери содержало в себе осуждение партии. Она не предполагала, что партия может потребовать от женщины такую жертву. Она полагала, что партийные истерички (снова «тесемочки от шор!», но и правда) добровольно приносят свои жертвы. В одном я уверена: потребуй кто-нибудь подобную жертву от матери, она отвергла бы требующего.

Все жалели Леню Добродеева и говорили, что он лезет головой в петлю, но он упрямо лез. Вскоре стало известно, что Чентовская ждет от него ребенка, но и тогда и потом — когда ребенок родился — Лида при чьей-нибудь обмолвке уточняла, что Добродеев не муж ей. И на ходу бросала:

— Не провожайте меня сегодня.

Лицо Добродеева продолжало оставаться округлым, а глаза печально повзрослели.

Парторг завода Мыльников был мягким и медлительным, зато его жена — журналистка Ася, рыжеволосая красавица — пылкой и дерзкой на язык.

Но самой настоящей, писаной красавицей была жена главного инженера авиазавода Лиза Гаврилова. У нее были золотые локоны, небесно-голубые глаза, румяный рот и жемчужные зубки. На щеках ее играли ямочки, а на верхней губе родинка! Она была щеголиха, и я мысленно иногда примеряла ее наряды на свою мать.