Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

— А что тогда?

— Тогда его могут исключить из партии, — последовал неохотный ответ.

— Даже если он теперь настоящий коммунист?

Это был тот редкий случай, когда мне было сказано:

— Сейчас ты этого не поймешь. Вырастешь — тогда…

Помню волнение отца еще перед одной чисткой. Она была для отца гораздо тяжелее первой и прошла не так гладко. По окончании ее отец выглядел вконец измотанным, и в моей памяти застряла фраза:

— Варданиан повернул все. Он оказался настоящим другом.

Я выросла, но понять, как можно было считать происходившее в порядке вещей, стало еще труднее. И самое удивительное: понимать перестали те взрослые, которым тогда казалось, что они понимают.

В нашей школе в двух соседних классах были две учительницы: обе — Надежды и обе — Петровны.

Только одна Надежда Петровна была Красавица, а другая — Ведьма.

Наша была Красавица. Чуть склонная к полноте, с круглыми карими глазами, со смуглым румянцем на яблочно-тугих щеках. Волосы ее из-под красной косынки завивались в цыганские кольца. Она была так молода, что не вышла еще из комсомольского возраста, и это составляло предмет нашей особой гордости.

Другая Надежда Петровна — пожилая, прямая, как палка, была упакована в синее суконное платье по самое горло, ее высокие ботинки на пуговках уходили под юбку. На длинном бледном лице холодно поблескивало пенсне, седые волосы были собраны в желтоватый пучок. Нрава она была крутого, и до нас из соседнего класса доходили слухи о свирепых выходках Ведьмы.

Разумеется, нам завидовали. А мы извлекали из своего завидного положения всевозможные выгоды. Например, старшеклассники завели нелепый порядок не пускать нас — «мелкоту», чтоб не путались под ногами, — на второй этаж, в свои суверенные владения. Нас же почему-то неудержимо влекло прогуляться именно на втором этаже и небрежно спуститься по лестнице на глазах своих сверстников.

Но путь к вершинам тщеславия преграждали дылды-старшеклассники с красными повязками дежурных. Такой дылда пребольно хватал вас за плечо, по-дурацки вопрошая:

— Ты куда?

Следовало собрать все свое достоинство и ответить:

— В учительскую. К Надежде Петровне.

— К какой еще Надежде Петровне?

Тут была уместна смиренная гордость:

— К Красавице.

Хватка дылды ослабевала:

— Н-ну, иди. Только не бегать!

Обе Надежды Петровны учили русскому языку и литературе, но Ведьма преподавала еще и в старших классах, поэтому нашим незадачливым соседям был совершенно закрыт доступ на второй этаж и открыта возможность получить от дежурного дылды подзатыльник.

Наша Красавица не ограничивалась лишь уроками. Иногда мы задерживались после занятий, слушая ее вдохновенные рассказы о революции и гражданской войне. Щеки ее при этом полыхали, глаза сверкали, косынка сбивалась на сторону. Если бы иному дылде посчастливилось увидать ее в такую минуту, доступ на второй этаж был бы открыт всему нашему классу на все времена.

На уроках мы пока не дошли до революции, а застряли на нещадной эксплуатации рабочих и крестьян капиталистами и помещиками.

Мир в нашем сознании был с предельной ясностью разделен.

Я помню свое потрясение, когда эта ясность замутилась неким оптическим смещением. Далеко опережая школьную программу, я прочитала «Евгения Онегина» и несколько дней на вопросы отвечала невпопад музыкой пушкинских строк. А потом вдруг спросила сама:

— Мама, ведь Татьяна, Ленский, Ольга были помещики? А муж Татьяны — генерал, правда? И все они, кроме Онегина, хорошие?

— Что ж тут такого? Пушкин сам был помещиком.

— Пушкин был помещиком ?

Мир рухнул. Мать посмотрела на меня внимательно.

— И Пушкин, и Лермонтов, и Тургенев, и Лев Толстой — он даже был граф — почти все великие русские писатели были помещиками. Я тебе уже объясняла, что среди помещиков и буржуа были порядочные и хорошие люди, только во время революции некогда было разбираться…

Да, да, я помнила разговор о сбежавших за границу Лиденбаумах, но… ПУШКИН! Пушкин был помещиком!

Я долго осваивала это открытие.

Надежда Петровна разъяснила, что да, Пушкин, к сожалению, был барином, но он был исключением. Поразмыслив, я пришла к выводу, что он был очень редким исключением.

В учебнике — рисунок: закутанный в барскую шубу кровопийца-фабрикант Морозов развалился в кресле, а перед ним в позах просителей, ломая шапки, стоят оборванные рабочие; в дверях маячит гнусная рожа приказчика, и, по всему видать, рожа эта вызовет сейчас казаков с нагайками разогнать рабочих, вместо того чтобы выслушать их просьбы по-человечески.

И такие отвратительные картины наблюдались в царское время повсеместно. «Проходили» мы области, богатые полезными ископаемыми или лесом, черноземные почвы или песчаные, — повсюду процветала кабала.

Это слово было таким вездесущим, что неизбежно должно было материализоваться, обрести какие-то внешние признаки. Для меня оно прочно окрасилось в рыжий цвет и получило выражение хитрого прищура.

Наткнувшись на это слово в учебнике при изучении очередной географической полосы, я восклицала с омерзением:

— Опять рыжая кабала!

— Почему рыжая? — удивлялась мама.

— Рыжая! Разве ты не знаешь, что кабала рыжая?

Мать смеялась. Я не спрашивала у Надежды Петровны, но думала, что она-то уж знает. Потому и оставляет нас после уроков, чтобы успокоить: рыжей кабалы больше не будет никогда.

Материнского тепла у нашей Красавицы хватало на всех с избытком. Называла она нас «ребятки мои — октябрятки мои», широко распахнув руки, старалась захватить побольше, обнимала, сталкивая лбами.

— Ребятки мои — октябрятки мои, какие вы у меня еще несмышленыши! Как мне хочется поскорее научить вас! Чтобы вы знали, как вам повезло, в какой замечательной стране вы родились. Вы только представьте, что вы родились, например, в Америке…

Представить это было страшно. Надежда Петровна тут же снимала страх тормошением, смехом, объятиями:

— Но этого не случилось! Вы родились в лучшей стране в мире! Вы попадете на рабфаки, в институты, перед вами будут открыты все дороги…

Кроме русского языка, чтения, арифметики и обществоведения, у нас были еще физкультура, пение и труд.

Я уже описывала, в какой гипнотический страх меня повергало пребывание в стройных физкультурных рядах. Команда: «В ногу! В ногу!» приводила в смятение каждую клеточку моего организма, и я сбивала общий строй; «Направо!» — неизбежно влекла мой поворот налево, а «По шеренгам разбе-рись!» оставляла в столбняке: мне казалось, что, если я предприму попытку «разобраться», добром это не кончится.

Поэтому песня «Заводы, вставайте, шеренги смыкайте, на бой с капиталом шагайте, шагайте!» нагоняла на меня уныние, ибо я понимала, что ни о каком бое с капиталом при таком моем участии не может быть и речи.