Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

— В анкете не было такого вопроса. А в автобиографии я указала, что отец арестован.

— Ну, это легко проверить, — сказал он, нажимая кнопку звонка. Он явно входил в роль следователя.

— Вот именно, — любезно ответила я.

С этой минуты я стала очень любезна.

Вошла Валя, секретарша.

— Личное дело Морозовой из отдела кадров.

Мы снова остались одни, и я дала себе слово, что не нарушу молчания. Д. тоже молчал, на этот раз не в прострации, а в суровом отчуждении.

Так вот оно что… Вот чем он был «занят» все утро. Вот почему сегодня на студии безуспешно ждали, и теперь уже ясно, что не дождутся нашего приезда. Вот оно — ЧП, заставляющее отложить все дела. Шутка ли, доверить мне принимать «трофейный» фильм, когда я, возможно, вообще представляю собой опасность на «идеологическом» фронте!

Он стал медленно листать папку. Просмотрел стандартную анкету: там действительно не было вопроса о репрессированных родственниках. Начал читать автобиографию, водя пальцем по строчкам:

— Ага! Ну вот: «я родилась…», «моя мать…», «мой отец…», а о том, что враг народа — ни слова! — торжествующе воскликнул он.

— Посмотрите в конце.

Он перевернул страницу.

— «В 1936 году мой отец был арестован органами НКВД», — он обескураженно поднял глаза. — Действительно указали. Как же так?

Похоже, он ждал от меня помощи. И, не получив ее, погрузился в прострацию. Жернова заскрипели.

— Могу я идти? — по-прежнему любезно осведомилась я.

Как всегда, он не сразу вернулся издалека. Но вернулся со значительным сообщением:

— Пока можете.

В роли следователя он утверждался все-таки с поразительной быстротой.

Как раз напротив моей редакторской кабинки был расположен просмотровый зал. Я шагнула в его распахнутую темноту.

Хватит с меня телефонного трезвона. Надо собраться с мыслями.

Зал был пуст. Экран темен. Солидно белели чехлы вместительных мягких кресел. Машинально я опустилась на то, какое занимала обычно во время просмотров. Но теперь — спиной к экрану, лицом уткнувшись в суровую ткань, которая оказалась быстро увлажнена слезами.

Мыслей не было. Знакомый страх «накатывал» волнами от желудка к сердцу, парализовал мозг.

Людям, не жившим в этой стране, может показаться недостойным, что грязный клочок бумаги с бездоказательными обвинениями — не обвинениями вообще — может повергнуть человека в такой мистический страх.

Но каждой анонимке обязаны были дать ход. Обрастая снежным комом вопросов, оправданий, стечением нелепейших обстоятельств, демагогией начальства, норовившего увернуться от обвинений в «потере бдительности», она становилась делом. Все документы по этому «делу» должны были быть подшиты и в лучшем случае храниться до поры в недрах отдела кадров. А могли привести совсем в другое учреждение, где дурная мистика была законом жизни.

Анонимка являлась действенным оружием мести, устранения человека со служебного поприща, а то и из жизни.

И вот теперь анонимная бумажонка своей сатанинской силой превратила наш семейный дом в «притон космополитизма».

Вечером мы — я и муж-«космополит» Владик Бахнов — ходили по улице Горького в густой послерабочей толпе, такой оживленной, устремившейся в магазины, в театры и по домам. (Какой мрачной, озабоченной представилась бы она стороннему взгляду, которого — увы! — не было.)

Тоже знакомо.

…Мама и дядя ходят по улицам чужого нам Ростова-на-Дону, и я — девочка — с ними. Сначала днем, потом в сумеречную слякоть и электрический вечер.

И не идут в гостиницу, где мы остановились, хотя ноги уже заплетаются. И, несмотря на новизну города, на оживленную толпу, я всей кожей чувствую ЭТО.

Оно — в редких иносказательных словах, а еще больше в долгом молчании между ними. И в том, что страшно уйти из толпы…

За ночь я взяла себя в руки. Как бы ни повернулось дело, я не дам им почувствовать свой страх. Во всяком случае, в этом учреждении.

С утра раздалось несколько вялых звонков с киностудии: там, видимо, уже примирились с потерей квартальной премии. Потом властный звонок внутреннего коммутатора:

— Морозову — к Рязанову!

Вот оно. Спускаясь по лестнице, я обнаружила в своих взбудораженных чувствах примесь неуместного любопытства: как поведет себя первый заместитель министра, до этого момента проявлявший к моей особе чуть повышенную благосклонность?

Его сцепленные маленькие руки лежали поверх бумаг. Глаза были опущены.

— Садитесь, пожалуйста. (Ага, все-таки не Д.!)

«Гигант мысли» восседал поодаль.

Рязанов поднял холодноватые глаза:

— Ну-с, так что мы будем с вами делать?

Я откинулась в кресле, положила ногу на ногу.

— В зависимости от того, как вы относитесь к этой мерзости! — отчеканила я. (Ночь без сна прошла недаром.)

Он вздрогнул.

— Позвольте… Помилуйте! Зачем же так? Вы меня не поняли… — он поспешно отступал. (А если бы я не сразу нашла верный тон?) — Я только хотел сказать, что мы обязаны реагировать на каждый подобный сигнал.

— Даже анонимный?

— Особенно на анонимный. Мы должны документально опровергнуть все, что здесь написано. Мое мнение в данном случае значения не имеет. — (Он был прав: мнение анонимного автора было весомее мнения первого заместителя министра. Закон мистики.) — Нужен документ. И вы должны нам помочь.

Я пожала плечами:

— Что я могу? Я указала в автобиографии, что мой отец был арестован. В первом пункте анонимка лжет. Пункт второй: у меня в доме, как у всякого человека, бывают друзья. Что они не преступники, я могу поклясться.

Рязанов поморщился:

— Не надо клясться. Пожалуй, вопрос о друзьях лучше вообще обойти. Лучше опровергнуть то утверждение, которое явно ложно. Однако… не могли бы вы подробнее написать о вашем отце?

— Нет. Я была ребенком, когда его арестовали. Мне почти ничего не известно о семье отца. Я знаю только, где он работал в те годы, когда я себя помню.

— Напишите об этом.

Вдруг подал голос Д., пребывавший в обычной прострации.

— У меня идея!

Рязанов вопросительно повернулся к нему.

— Где был арестован ваш отец? — важно осведомился шеф.

— В Ростове-на-Дону. Собственно, можно считать в Таганроге, потому что он работал…

— Вот! Вы должны написать туда, где он был арестован, — в Таганрог, чтобы оттуда прислали характеристику на вашего отца!

Воцарилось молчание.

— Позвольте, — опомнился, наконец, Рязанов, — вы что же, предлагаете запросить характеристику оттуда, где человек был разоблачен как враг народа… Какая чушь!

Д. снова уставился в одну точку.

— Вот что, к завтрашнему утру напишите новую автобиографию и — подробнее об отце, все, что припомните. Подбросьте детали. Больше я ничего не могу придумать, — устало заключил Рязанов. — Завтра к утру.