Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Я просидела еще одну бессонную ночь над составлением «автобиографии». Вспоминала крохи из папиной юности, недолгую его учебу на факультете журналистики в Москве, его «послужной список»: редактор провинциальных газет — Челябинска, Новороссийска, Краснодара, Шахт, Таганрога…

Как это угораздило «гиганта мысли» скрипучей работой своих извилин зацепить и вытащить из глубин — на свет — Таганрог?

Он покорил меня сразу и стал городом моего детства. В нем оно поместилось, упоительное и блаженное, какое выпадает немногим, и в нем же резко и горестно оборвалось…

После пыльных и скучных Шахт, где мы прожили год, этот — сквозной, наполненный светом, который льется не только с неб а, но и тихо исходит от розоватых плит известняка, умостивших то, что в других, обыкновенных, городах, бывает серым тротуаром…

Мостовые на главных улицах были булыжные, на других — просто утоптанная и уезженная земля с травой, растущей в канавах. Траву кое-где щипали гуси. При виде этих гусей кто-то сказал: «Боже, какая дыра!..»

Хороша дыра! Продуваемая с трех сторон морскими ветрами, а если ветер дул с суши — из знаменитой чеховской степи, — то приносил горячий благоуханный настой, последним тонким привкусом которого всегда оказывалась полынь.

Весной город накрывал запах акаций, такой густой и тяжелый, что его с трудом пробивал морской ветер.

Побережье, опоясывающее город, было на удивление разнообразным. Сразу за нашим двором начинались балки — овраги, переходящие один в другой. Их сочная зелень, то солнечная, то затененная, вдруг резко завершалась голубой сверкающей полосой. Через балки можно было добраться до пляжа, но это был долгий путь. Гораздо ближе — с улицы свернуть в переулок, а там на каменистую тропинку. Подчиняясь ее извивам, нырять под рыбацкие сети, огибать мусорную свалку с блестками стекла, перебегать дворик с развешенным ярким тряпьем и неизменной лодкой; дальше — все круче и быстрей тропинка выносила, выбрасывала на серый песок пляжа.

Дикий кусок побережья притягивал меня еще неосознанной первозданностью. Крупная галька, черно-зеленые грубые раковины — их наглухо замкнутые створки скрывали какую-то тайну, суровую, совсем не похожую на ту, которая была заключена в причудливых бело-розовых витках, украшающих комоды и письменные столы.

Перевернутые вверх днищами просмоленные лодки тоже напоминали гигантскую раковину, имели такой же замкнутый вид, казалось, лежали здесь всегда и этим отличались от будничных лодок в рыбацких двориках.

Море на этой стороне было темнее по цвету и пустынней. Здесь я впервые ощутила жутковато-успокоительное присутствие вечности.

Зато тенистая Греческая улица — до революции обиталище богатых греков-негоциантов — была воплощением чинной цивилизации. Белые особняки, там и сям с колоннадой, вдоль тротуара правильно высаженные каштаны, узор чугунных решеток, сквозь которые поблескивало море, низведенное здесь до роли красивого «вида». К воде вела Каменная лестница в сто ступеней — последние из них смутно белели среди водорослей.

Этот нарядный берег веселил глаз — и только.

А море, опоясывая город, жило своей отдельной жизнью. В прибрежные улицы доносилось его неумолчное дыхание, то ровное, то затрудненное, стонущее, то — рев.

Распластавшись на песке, я часами наблюдала изменения цвета, рельефа морской поверхности, набеги на нее облачных теней, покорялась ритму волн, и, наконец, наступал миг, когда я чувствовала: я и оно — одно.

То, что слияние с морем непостижимо освобождает, было одним из самых счастливых открытий.

Почему я так подробно останавливаюсь на описании городка и моря? Может, обойтись без них?

Нет, это было то, впервые осознанно-прекрасное, не мнимое, что легло на дно души.

Это — и проницательная любовь моих родителей друг к другу, ко мне, и доброта к окружающим — было тем фоном, на котором развертывались события моей детской жизни. Счастливые события этот фон делал звучнее, печальные смягчал. И потом — сквозь нагромождение страшного, уродливого, казалось безысходного, что надвинулось, — долго пробивался его слабый свет.

Да и фон ли это? Разве можно строго разграничить фон и события? И не меняются ли они часто ролями?

Таганрог стал событием моей жизни. С него я отчетливо помню себя и время.

Мы приехали в Таганрог в тридцать первом году.

Отец мой, Александр Платонович Моррисон, был «переброшен поднимать» (бедолага русский язык!) газету «Таганрогская правда» в качестве ее ответственного редактора.

Нам дали квартиру в тихом Некрасовском — бывшем Дворцовом — переулке. Дворцовым он был потому, что на одном его углу располагался «дворец», в котором умер император Александр I. Дворец этот занимал мое воображение полным несходством с дворцом. Одноэтажное угловое здание, разбросившее крылья фасада по улице и переулку Чем оно могло прельстить самого императора?

И не так уж оно отличалось от дома, в котором мы теперь жили. Наш дом был даже двухэтажный, правда, узкий с улицы, но зато длинный в глубь двора. На втором этаже была веранда, поддерживаемая витыми деревянными колоннами. Сам дом — каменный, основательный. Но еще основательнее было врытое в землю двора строение — глухое, без окон, с огромными чугунными дверями-воротами, запирающимися изнутри. Камень и чугун. Нигде ни щели.

Дом до революции принадлежал богатым купцам-евреям Лиденбаумам. Строение во дворе было укрытием на случай погромов. Теперь дом был разбит на квартиры и комнаты, населенные самой разношерстной публикой.

Наша квартира на втором этаже состояла из трех небольших комнат. Отопление было голландское, но печи маскировались под камины. В комнате родителей «камин» был благородного оливкового цвета и радовал мой, склонный к «буржуазности» вкус.

Родители были веселыми нищими. Впрямь нищими. До Таганрога я спала на кровати, а они на перине, брошенной на пол. Какое-то время у матери было единственное платье, в котором она иногда и спала, выстирав ночную сорочку.

Такое пренебрежение бытом вызывало недоумение знакомых, уязвляло меня, но мать и отца только смешило.

Они были молоды, красивы, влюблены друг в друга. И склонны эпатировать «общественное мнение». Независимо какое — буржуазное или комсомольско-партийное. Этакие «хиппи» из ответработников. Мать рассказывала мне:

— Когда ты была совсем маленькая, папа в жаркие дни ходил на работу в парусиновых трусах. (По описанию он задолго предвосхитил современные шорты.) Представляешь, — мама давилась от смеха, — редактор в трусах, с портфелем под мышкой вышагивает длинными голыми ногами в свою газету! Старухи на улице крестились, а мальчишки бежали за ним толпой. Но папа стойко выдерживал это как борец против мещанских предрассудков.