Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

Не знаю, право. Русские исправники менее ли молдован сделались падки на наживу. Может быть, я грешу; но я всегда смотрел снисходительнее на наших бедных земляков, которые ничего не имея в родном краю, в завоеванном стараются нажить небольшое имущество. Приобретая оседлость, они привыкают к краю и, воспитывая детей в родимом духе, служат началом преобладания его в нём. Самому правительству не худо бы было бросать такие семена на всякую новую почву: какие бы плоды принесли они о сю пору в Ливонии, и даже в Литве!

Мое положение в это время мог бы я назвать довольно блистательным и некоторым образом завидным. Я пользовался уважением и доверенностью целой области. Начальник мой оказывал мне более чем доверенность; я ошибался, может быть, но мне казалось что самая беседа моя сделалась для него особенно приятною. Это мог я заключить из предложения им сделанного прокатиться с ним в Крым и погостить у него в поместье Гурзуфе, принадлежавшем Ришелье и недавно им купленном на Южном берегу. Это сперва чрезвычайно польстило моему самолюбию; но после мог я заметить, что прекрасную эту, приморскую пустыню любил он, во время пребывания своего, оживлять приглашенными гостями и, может быть, в надежде, что подобно ему, пленясь её неисчисленными красотами, они рано или поздно захотят поселиться в ней. О тогдашних чувствах моих к этому человеку мне ныне, право, совестно говорить: я беспрестанно грешил против заповеди, которая воспрещает нам творить себе кумира.

Я уже свыкся с Кишиневским житьем и, после отъезда графа, не очень спешил ехать в Одессу, тем более, что оттуда не ближе как в половине мая намерен был он морем отправиться в Крым. Вдруг рано поутру, 16 числа, прошел слух, будто в Измаиле открылась чума. Опасаясь, чтобы на Днестре долго не задержали меня в карантине, где в таких случаях соблюдается величайшая строгость, я в тоже утро собрался в путь. Всё было уложено, коляска подвезена к крыльцу, как вдруг заметил я на столе второпях забытую бумагу: это была черновая Записка моя о Бессарабии. Тут случился один только секретарь Совета Скляренко. Я попросил его взять сию, ему одному известную, бумагу и спрятать у себя. Сие действие торопливости, как увидят далее, имело для меня важные последствия. Я шибко поскакал по Бендерской дороге.

Раевские. — Вторая ссылка А. С. Пушкина. — Консул Тома.

Ту же самую разницу в температуре по обеим сторонам Днестра, которую прежде я уже заметил, и тут я мог увидеть. Поля в Бессарабии зеленелись изумрудным цветом, но лишь только без задержки миновал я Парканской карантин (куда ложный слух о чуме не успел еще дойти), как представилась мне зноем опаленная степь. Что еще более вид её делало печальным, это были миллионы, миллиарды мухообразных насекомых, которые, покрывая ее, медленно по ней тащились. Это была саранча в детском возрасте, еще не окрыленная. Сотни сих гадов беспрестанно давил я своими колесами. Ночью с 15-го на 16-е мая приехал в Одессу.

Я нашел графа и графиню Воронцовых в большой печали: четырехлетняя, тогда единственная дочь их Александра, премилая девочка сделалась опасно больна. Лысый доктор, особенно для неё из Англии выписанный, не ручался за её жизнь, но и не отнимал надежды у родителей. Они от того не могли переехать на нанятый приморской хутор Рено, а еще менее думать об отправлении в Крым, и принуждены были жить среди городской духоты и внезапно увеличившегося нестерпимого жара. Я тоже должен был ожидать выздоровления малютки, а между тем ежедневно видел графа, обедал у него и бывал чаще чем когда. Иногда для развлечения гуляли мы за городом в коляске, или катались по морю в судне какого-то особого устройства.

Летом в Одессе обыкновенно гораздо веселее, чем в другие времена года. Торговля оживляется, приплывают целые флоты купеческих судов, наезжает множество помещиков для продажи пшеницы и несколько любопытных путешественников. Из последних не встречал я ни одного прежнего знакомого, новых знакомств между ими делать не хотел и жил посреди того самого общества, которое узнал я зимой.

Одного человека, которого не только в Одессе, но гораздо прежде в Париже и Мобеже случалось мне часто встречать, рассмотрел я в это время ближе. Но чтобы основательнее говорить об нём, надлежит коснуться всего семейства его.

Внук сестры князя Потемкина, Николай Николаевич Раевской, из огромного его наследства получил изрядную часть. Он не умножил сего имения, а, напротив, кажется, расстроил его с небрежностью военного человека. С другой стороны родство с знатными домами и высокий чин давали и ему некоторое право на название знатного На войне всегда показывал он себя искусным и храбрым генералом и к сему ремеслу с малолетства приучал и двух сыновей своих. Они находились при нём молоденькими офицерами во время Турецкой кампании 1809 и 1810 годов: следственно Жуковский, певец в стане русских воинов, в 1812-м, кажется, напрасно называет их младенцами-сынами. Меньшой Николай высоко поднялся по службе и пошел бы далее, если бы смерть не остановила его на славном поприще. Обоих отец не удалял от опасностей; за то придирался ко всему, чтобы выпрашивать им чины и кресты.

Старший из младенцев, Александр, не знавал над собой иной власти, кроме родительской, самой снисходительной; всякую другую, и даже полно не эту ли, он презирал и ненавидел. Граф Воронцов по окончании войны взял его к себе по особым поручениям и доставил ему средство с большим содержанием, без всякого дела, три года приятным образом прожить во Франции. Если бы кто захотел попристальнее всмотреться в чувства Раевского, то и тогда мог бы заметить жестокую ненависть его к сему начальнику, несмотря на удвоенную с ним любезность сего последнего. Неблагодарность есть врожденное чувство во всяком греке; благотворения тягостны для его самолюбия. Мать Раевского была дочь грека Константинова и единственной дочери нашего знаменитого Ломоносова: внук, видно, уродился в дедушку.

Вообще все члены этого семейства замечательны были каким-то неприязненным чувством ко всему человечеству, Александр же Раевской особенно между ими отличался оным. В нём не было честолюбия, но из смешения чрезмерного самолюбия, лени, хитрости и зависти составлен был его характер. Не подобные ли чувства Святое Писание приписывает возмутившимся ангелам? Я напрасно усиливаюсь здесь изобразить его: гораздо лучше меня сделал сие Пушкин в немногих стихах под названием «Мой Демон». Но подробности о нём могут более объяснить действия его, о коих приходится мне говорить.

Наружность его сохраняла еще некоторую приятность, хотя телесные и душевные недуги уже иссушили его и наморщили его чело. В уме его была твердость, но без всякого благородства; голос имел он самый нежный. Не таким ли сладкогласием в Эдеме одарен был змий, когда соблазнял праматерь нашу?