Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

Пользуясь славной погодой я много гулял. Сперва посетил я крепость, которая, исключая бывших военных происшествий, сама по себе ничего примечательного не имеет. Но внутри её на скале находится цитадель в турецком вкусе, отделенная от неё не рвом, а целой пропастью, над которою висит подъемный мост. Я нашел это чрезвычайно живописным. Государь, коего прошлогоднее посещение было так еще свежо в памяти жителей, заметил, как мне пересказывали, что это напоминает ему прекрасную декорацию в известной тогда опере Лодоиске.

Часто посещал я вне крепости большой сад, для всех открытый, принадлежавший умершему уже генералу Лидерсу, бывшему комендантом в Хотине, долголетними попечениями коего был он насажден. Он шел вниз уступами по большой горе до самого Днестра. Что за очаровательные виды были из него на противоположный берег! Необозримое пространство усеянное пригорками, густыми лесками, цветущими полями, садами, наполненными деревеньками, и посреди их красивый городок Жванец! Как было не восхитить взор, разом всё это обнимавший. Днестр тут узок; так взял бы весло и лодочку и переплыл бы его; но увы, как говорится, глаз видит, да зуб неймет. Стоит неумолимый Исаковецкой карантин, и тогда как с Херсонской стороны пропускали нас всегда по одной окурке, так что я забыл о том упомянуть, со стороны Подольской соблюдались все строгие меры, на сей предмет предписанные Подольская губерния есть настоящий земной рай, но потерянный для прежних и нынешних своих владетелей, русских. На страже стоят не ангелы с пламенеющими мечами, а поляки, водворившиеся в нём и вооруженные всевозможными ухищрениями, чтобы не допускать нас в нём селиться.

Сад сей и при нём небольшой каменный дом достались по наследству двум сыновьям покойного. Один из них, тот, который после столь прославился, был в отсутствии; другой, молодой кирасирской офицер, находился тут в отпуску. Узнав, что я прогуливаюсь в его саду, молодой Лидерс прибежал меня знать к себе на завтрак. Предупредительность его была не совсем бескорыстна: его уверили, что чрез мое посредство может он выгодно продать свое имущество под какой-то гошпиталь. Я объявил ему, что как это, вероятно, по военной части, то до меня вовсе не касается. Угощать меня помогал ему какой-то родственник Гордеев, не весьма высокого роста, толстенькой, рябоватый и по физиономии которого никто не мог бы почитать его способным на дурные дела. Он был женат на двоюродной сестре Лидерсов, девице Кашинцовой; лишившись её, проживал он у них с малолетними детьми, из чего я мог заключить, что по матери, может быть, и сами Лидерсы русские. Из разговоров с Гордеевым узнал я, что он воспитанник Академии Художеств и был употреблен при строении Казанского Собора; он показывал мне множество собственных рисунков и очень хорошо судил об архитектуре. Этого с меня было довольно; не с другого слова предложил я ему место областного архитектора, чему он чрезвычайно обрадовался. Я написал о том к графу, который не замедлил утвердить его в сем звании. Как должен был я после раскаиваться в своей опрометчивости и какие ужасы открылись потом на счет этого злодея! Когда придет время, не знаю, даже в силах ли я буду описать их.

По случаю свадьбы в воскресенье Кантакузин сделал пир горой. Утомленные им и не успев даже отдохнуть, 14-го рано поехали мы далее, то есть в обратный путь, только по другой дороге.

Через несколько часов по выезде из Хотина приехал я к почтенному хозяину вместе с ним. Местечко его Новоселицы походило на городок, а двухэтажный каменный дом его был точная копия с так называемых дворцов между Москвой и Петербургом. С грустью оставил он сие мирное убежище, когда выбрали его областным предводителем. Вместо его тут жил и управлял его имением приятель его доктор медицины Фирих, австрийский немец, умный и ученый, любезный и образованный человек. Того не могу я сказать о другом иностранце, которого я тут нашел: я привык всегда видеть итальянцев живых и сообщительных, а г. Пагани был мрачен и угрюм, и теперь я никак не сомневаюсь в том, чтобы он не оставил отечества своего вследствие гонений на карбонаризм. Он чисто говорил по-французски, и безвинный Стурдза поручил ему воспитание какого то дальнего родственника, сироты, о имени которого я не спросил, мальчика лет уже семнадцати или восемнадцати. Воспитанник, видно, хорошо воспользовался учением наставника своего: ничего несноснее его я не встречал. И вот каким будет все необразованное молдавское юношество, когда заразится западным духом!

В Новоселицах находилась таможня, и ею управлял коллежский советник Иван Федорович Редькин. Сладкое его обхождение, особенно со мною, было в противоположности с горьким его именем. Из многого множества лиц, мною встречаемых, упоминаю я о тех, с коими впоследствии имел близкие сношения, и Редькин был в числе их.

И целых суток не прожили мы на границе: на другой день, по утру, 15 числа переехали мы ее и, сделав только двадцать пять верст, прибыли в Черновец, главный город Буковины. В довольно большом доме поместил нас у себя один молдавской бояр, также как и многие другие, бежавший тогда из Ясс. То был Григорий Димитриевич Стурдза, брат покойного губернатора Скарлата Димитриевича и родной дядя Александра Стурдзы. С первого взгляда пленил меня сей старец, коему по всей справедливости принадлежало название маститого. Его ясный, благосклонности исполненный взор вместе с седою бородою внезапно внушали почтение. Его супруга, также под бременем лет, несла его с каким-то важным добродушием. У сей четы, истинно почтенной, было трое детей, две дочери и один сын. К сожалению, все они не походили на родителей. Дочери жили обе в Кишиневе, где я знавал их. Одна была в замужестве за генералом Гартингом, о котором сказал я несколько слов, но не жила с ним. Другая за богатым владельцем Мавроени и казалась степеннее. Обе смолоду, говорят, были красавицы и обе от живых мужей, Гики и Бальша, вступили во второй брак. Сей пагубный обычай, истребитель семейных связей, по крайней мере не от нас перешел в Молдавию, а скорее из соседней Польши.

Что-то лисье, начиная с цвета волос, было в Михаиле Григорьевиче Стурдзе. Он был как эти красавицы, которые, не внушая ни малейшей доверенности к словам их, заставляют однако же себя любить. Сохранение национального костюма одно уже в человеке довольно еще молодом, по моему мнению, было признаком ума. Яркий цвет лица, рыжая бородка, ласковый взгляд и всегда тонкая, немного лукавая улыбка на устах делали наружность его примечательною. Не умея объясняться с родителями его, которые кроме собственного языка другого, кажется, не знали, с ним одним должен был я вести беседу и, право, на то не сетую: разговор истинно умного человека, на каком бы языке и по какому бы предмету ни был, всегда будет занимателен. Молодая, тихая жена его была молчалива: он не обращал на нее никакого внимания; за то в обхождении с нею родителей его заметна была величайшая нежность к покорной дочери. Я бы никак не мог вообразить себе тогда, что сей изгнанник через несколько лет воссядет на господарском престоле. Не раз после того видел я его в Кишиневе и сохранил несколько писем от него, которые почитаю для себя, лестными, и не потому только, что они наполнены лестью.