Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

Заслужить любовь верных слуг государевых и заставить трепетать врагов его, кажется, вина еще не столь великая. Но Скасси считал это преступлением, не возлюбил генерала Ермолова доносил, что он тиранством своим мешает ему в исполнении возложенного на него дела. Этот плюгавый червь думал состязаться со львом, и, может быть, подточил славную молву об нём.

Ермолов имеет все пороки и все блестящие качества русских: он горд, властолюбив, хитер, а иногда жесток и неумолим, как они; но, как они, он храбр, умен и искусен. Его можно назвать русским народом вкратце. Он никогда не начальствовал ни армией, ни даже корпусом во время войны, отличался, как и другие, и сам ни одной победы над неприятелем не одержал, а любим как Суворов. Не победы и добродетели в нём любят, а сходство и надежды.

Кажется, надобно бы, подобно Ермолову, на несколько времени отказаться от филантропии, вести войну с этими народами под малейшим предлогом и всех пленных отсылать внутрь России, а мужчин распределять даже по кавалерийским полкам; по прошествии же нескольких лет возвращать им свободу и отпускать домой. Еще есть другое средство. Эти народы почти беспрестанно ведут междоусобную войну, стараются захватить семейства своих противников и продают их потом. В Редут-Кале можно всегда иметь пару мальчиков или девочек за 70 карбованцев или серебряных рублей. Пусть правительство воспрещает, по прежнему, частным людям делать такую покупку, но пусть возьмет ее на себя. Дело будет неразорительное; но надобно стараться покупать пленников такого возраста, в котором бы им невозможно было забыть родину и нетрудно бы было сделать новые привычки. Учить их Закону Божию, русской грамоте, какому-нибудь ремеслу, женить их даже между собою и лет чрез десять позволять им возвратиться в горы. Невозможно, чтобы потом, мало-помалу, всё там не переменилось. Но филантропией с такими людьми ничего не возьмешь: они её и не поймут и ей не поверят.

Впрочем, мы ошибаемся, может быть, как и г. Скасси, который теперь уже верно не ошибается, но только не сознается.

Как часто обман и ложь наводят на истину, особенно в России, и успехи Скасси в рассуждении Керчи могут служить тому примером. Он верно серьезно не думал, чтобы посредством мнимой черкеской торговли мог бы сей город сделаться знаменитым портом: ему хотелось только, пользуясь легковерием министерства, иметь большие суммы в своем распоряжении, строиться, начальствовать, хвастаться, пожить и повеселиться. Он был подле истины, а на нее не попал; видно, он не имел с нею ничего общего.

Главная и первая польза от учреждения Керченского порта есть безопасность от внесения чумной заразы. За исключением одесского градоначальства и его округа, надобно, чтобы в Керчи был единственный центральный карантин для всей южной России: если чума заберется, в карантин, то там и надобно ее задушить; если она прорвется из-за стен его, тогда оцепить Керчь; когда и тут её не удержат, то весьма легко будет запереть Керченский полуостров, проведя линию только на 30 верст пониже Феодосии и до Арабата; когда она пойдет далее, то необходимо будет отдать ей в жертву весь Крым и поставить стражу на узком перешейке Перекопа и узком же Ениченском проливе, а Россия всё-таки спасена, и на каждом шагу легкие средства могут остановить распространение зла. Но когда она пойдет за Перекоп, то надобно уже быть большому несчастью. Крым можно почитать обсервационным корпусом, Керченский полуостров авангардом, а Керчь с карантином аванпостами против моровой язвы, сего ужасного врага.

В Таганроге и по всему Азовскому морю должно бы карантины совсем уничтожить: они сто́ят больших денег, а на какую они потребу? Положим, что Константинополь и все берега Черного моря принадлежали бы России, теперь содержание портовых карантинов и их линий и стражи сто́ит казне до полутора миллиона: во что бы тогда их содержание обошлось? Не лучше ли бы во сто раз было учредить один карантин в Цареграде, укрепить сей единственный пункт, обратить на него всё внимание, соблюдать в нём всю строгость и, по выдержании карантинного термина, пускать корабли гулять по Черному морю и приставать, где им угодно. Всё это было бы и легче, и безопаснее. От большего к малому: Керчь, в отношении к Азовскому морю, точно тоже, что Константинополь к Черному; сама природа поставила тут заставу, и суда ходили бы в Азовское море только на практику.

Как трудно на большом протяжении берегов не просмотреть иногда тайно пристающую лодку; как трудно положиться на казаков, которые обыкновенно содержат кордон, на сих хищных и храбрых людей, которые любят деньги и столь же мало боятся чумы, как и сабельных ударов, чтобы они иногда за рубль всякую всячину не пропустили! В Таганроге, можно сказать, одна только мнимая предосторожность от чумы: брандтвахта стоит далеко от города, а еще далее от неё могут стоять корабли, и она видит только верхи их мачт. Пассажиры, сколько хотят, могут сообщаться между собою и с кем хотят.

Вот какой ход имела доселе торговля с Таганрогом. Корабли, пройдя Черное море, останавливались в Керчи, выдерживали шестидневный обсервационный только термин; тут отделялись товары, сомнению не подверженные, и отправлялись в Таганрог, где людям и судам всё-таки полный карантин выдерживать надлежало; товары же, приемлющие заразу, посылались в Феодосию морем, слишком сто верст назад и, по выдержании карантина, или по очищении их посредством газа, могли быть отвезены в Таганрог. Из Керчи давались по два гвардиона из отставших солдат на каждое судно, идущее в Таганрог, дабы они наблюдали, чтоб не было сообщения между судами и не было бы на них тайно провозимых товаров. Эти гвардионы на самом небольшом окладе, и потому за безделицу готовы сказать и позволить делать, что шкиперу угодно. Еще случается, что, во время бури на Азовском море, суда требуют помощи и получают ее от береговых жителей, которые потом никак не объявляют о том, что имели сообщение, и кому то видеть и доказывать? Какие ужасные затруднения для торговли, и всё по пустому: опасность та же. Один Бог спасал доселе Россию: ибо если чума в Таганроге, то ничто её не остановит, и она в Москве.

Теперь будет иначе: с открытием порта в Керчи, могут суда выдерживать здесь весь карантинный термин и очищать товары, не делая в Феодосию понапрасну взад и вперед двести верст. Когда прежде были в Керчи одна карантинная и таможенная заставы, то представить себе нельзя, какие служили тут люди! Немного получше тех, которых посылают работать в рудники; и по сю пору есть еще из них оставшиеся. Вместо шестидневного обсервационного термина, и шести часов суда не останавливались; товары, без соблюдения малейшей предосторожности, без пошлин и самые запрещенные, были впускаемы: это была открытая дверь для контрабанды. По бедности края, в счастью, немного её требовалось. Керченские греки получали от того большую пользу; они вопиют теперь против строгих мер, принимаемых градоначальниками, и говорят, что закрыли, а не открыли Керченский порт. И здесь также Провидение берегло Крым.