Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

Вскоре после увеселений по случаю сего брака, один из общих друзей наших, Жуковский, определен был преподавателем русского языка к молодой великой княгине. На сие место императрице Марии Федоровне, и без того милостиво к нему расположенной, рекомендован был он Карамзиным, который, с семейством совсем переселясь в Петербург, начинал уже иметь великий вес у Государя и у его матери. Жуковский понравился новобрачной чете и сделался близким к ней человеком. По его словам, ничего не могло быть трогательнее как видеть великого князя в домашнем быту. Лишь только переступал он к себе за порог, как угрюмость вдруг исчезала, уступая место не улыбкам, а громкому, радостному смеху, откровенным речам и самому ласковому обхождению с окружающими. Жуковский скоро и крепко прилеплялся к тем, кои оказывали ему любовь, и охотно готов был всех хвалить. Вот отчего, хотя говорил он сущую истину, не совсем ему верили. Я вообще заметил, что все те, кои пользуются семейным домашним счастьем, берегут его про себя как святыню, и блаженством своим не спешат делиться со светом. Счастливый юноша, обожающий брата-Царя, как отцом им любимый, с такою матерью, какая у него была, с доброю, верною и прекрасною подругой, с которою жил он душа в душу, имея занятия, согласные с его склонностями, без забот, без ответственности, без честолюбивых помыслов, с чистою совестью, чего недоставало ему на земле? О, как тяжел после того должен был показаться ему венец! Недаром, когда стоило ему надеть его на себя, две недели колебался он его принять. Но что о том говорить, что еще далеко у нас впереди.

В сентябре месяце Государь со всем семейством, со всем двором своим на целую зиму поехал в Москву, дабы более поднять после разорения оживающую столицу. Жуковский, невзначай придворный человек, отправился туда же, и с его отъездом навсегда прекратились собрания «Арзамаса».

В Москве всю зиму веселились и пировали, в Петербурге тоже не скучали; а для меня эта зима была совсем не забавна. Первый раз в жизни посетила меня серьёзная хроническая болезнь. Я почувствовал жестокую, мучительную боль в левой ноге; днем она утихала, а ночью будила и с криком заставляла покидать ложе. На счет сей болезни врачи были несогласны: одни в ломоте видели сильный ревматизм; другие полагали, что боль происходить от прилива к одному месту дурных соков, которых, право, кажется, во мне не было. Но все, не исключая Эллизена, находили, что зимой делать нечего, и что я терпеливо должен дожидаться весны, теплого времени. Некоторые посылали меня за Рейн, в Висбаден, утверждая, что там только могу получить я исцеление. Мысль о путешествии за границу никогда не приходила мне в голову: для такого предприятия где бы взял я денег? Тут всё само собою так устроилось, что путешествие сие сделалось для меня возможным и приятным.

Постоянно всю зиму Государь не оставался в Москве, на некоторое время отлучался в Варшаву и на несколько дней в январе приезжал и в Петербург. Его присутствием воспользовался исполненный тогда ко мне нежности Бетанкур, чтоб испросить мне полугодовой отпуск с сохранением жалованья, да, сверх того, с пожалованием единовременно, в виде вспомоществования, годового моего оклада. Государь велел сделать представление через Комитет Министров и в марте месяце его утвердил. С другой стороны, мать моя, узнав о тягостном положении моем, лишила себя четырех тысяч рублей ассигнациями, из числа сбереженных ею денег, и ими снабдила меня на дорогу. Но всё это было бы недостаточно, чтобы совершенно обеспечить меня на время сего дальнего (по тогдашнему) путешествия, если б один счастливый случай не пришел мне на помощь.

Из всех чиновников Министерства Иностранных Дел, Полетике и Блудову более всех Каподистрия оказывал приязнь и уважение; последнего называл даже перлом русских дипломатов. Первый зимой из Лондона был им вызван в Москву и, по его представлению, назначен там чрезвычайным посланником и полномочным министром при Северо-Американских Штатах; Блудов же, также призванный в Москву, на его место определен советником посольства в Лондон. Семейство его в эти годы несколько умножилось; при малолетних детях нужны были няньки, кормилицы, что вместе с прислугой заставляло его взять лишний экипаж. А как мне купить таковой было не под силу, и я страшился езды в дилижансах, мне незнакомых, а он отправлялся не морем, а через Германию и Францию, то и предложил он мне одно место в своем, с тем, чтобы счет издержкам на одну мою персону свести по окончании сей совместной поездки. Сколь ни выгодно было для меня предложение сие, я не от всякого бы его принял. Вышло на поверку, что дело обошлось для меня еще дешевле, чем я ожидал; ибо, когда пришлось мне, окончив путь, расставаться с Блудовым, он объявил мне, что счеты потеряны, и что не стоит спорить о такой безделке. Как быть? Вся деликатность поступка осталась на его стороне Одним словом, я прокатился даром.

Путешествие за границу.

Еще в конце марта уступил я даровую, казенную квартиру мою помощнику моему Нодену. За высокую для него цену, с семейством, жил он дотоле в наемной. И так, слава Богу, при этом случае удалось и мне кому-нибудь сделать одолжение. Я переселился к Блудову, в тот самый верхний этаж купленного им потом каменного дома на Невском проспекте, где за одиннадцать лет перед тем жил я так печально с сестрой Алексеевой. Вскоре приехал из Москвы и Петр Иванович Полетика и, пользуясь также гостеприимством хозяина моего, поселился со мной рядом. У всех у нас апрель прошел в сборах к отъезду.

Наконец, 27-го числа началось второе мое большое и любопытное путешествие. Так же как и при описании первого буду я говорить единственно о тех предметах, которые меня занимали, которые во мне возбуждали внимание. Ныне размножилась порода туристов; из самых отдаленных степных губерний наших, провинциалы так и валят в чужие края, и поездка за границу сделалась столь обыкновенным делом, скажу даже столь пошлым, что бывало в старину поездка из Москвы к Троице или в Ростов почиталась гораздо важнее. Следственно соотечественникам рассказывать подробно о том, что они все видели, а потомству о том, что оно, вероятно, увидит, почитаю занятием совсем излишним.

В день выезда нашего погода была самая благоприятная, и я довольно радостно отправился в путь. Так стояла она и следующие дни; несмотря на то, множество затруднений и неприятностей должны мы были сначала встретить. Отобедав в Петербурге, до Стрельны по гладкой дороге доехали мы довольно шибко; на дворе было уже не рано, мы переменили лошадей и намерены были ехать часть ночи. Шести верст не доезжая до станции Кипени, подле Ропши, подымаясь на небольшую гору, нашли мы ужасные сугробы снега, которые не успели еще стаять. В это время совершенно смерклось. Нельзя себе представить мучительнее езды в летнем экипаже по глубокому полурастаявшему снегу, в котором каждое колесо пробивает новую волею. Положение бедной Анны Андреевны было ужасное: она сидела с малыми детьми и женщинами в большой, тяжелой четвероместной карете и каждую минуту видела опасность быть опрокинутою и расшибиться вместе с ними. С мужем её следовали мы в открытой коляске и также не весьма веселым образом качались со стороны на сторону; пешком идти было тоже невозможно, ибо на каждом шагу надобно было проваливаться. Не менее трех часов подвергнуты мы были этой пытке, и шаг за шагом, уже за полночь узрели мы, как обетованную землю, красивый, чистый и хорошо прибранный станционный дом Кипени.