Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

Три инженера участвовали в заседаниях Комитета. Один неизбежный для меня Третер, другой данный мне в утешение вновь произведенный полковник Базен. Третий был весьма молодой майор Андрей Данилович Готман, благородной наружности и приятного обхождения, более всех отличившийся в науках воспитанник Инженерного Института, Немец, но католик, преимущественно знающий один только французский язык, сын садовника, но ультралегитимист, благодаря стараниям воспитавшего его архитектора Томона, а еще более его жены.

Кроме одного Росси, никто из наших членов не мог тогда назвать публичного памятника, который был созданием его творческой мысли. Другие занимались дотоле одними частными строениями, которые, доставляя им небольшую прибыль, мало умножали их известность. Только Модюи, получая от казны жалованье, решительно ничего не делал и обиделся, когда ему предложили совершенную перестройку придворных конюшен, в таком виде, в каком они ныне находятся. Стасов не поспесивился и хорошо сделал. Модюи же отвечал, что может принять на себя возведение только тех зданий, которые должны увековечить славу Александра, сделать их обоих бессмертными. Он нашел однако же средство быть действительно полезным: этим же летом принялся он за составление проектов для нового устройства внутренних населеннейших частей города. В них было еще много пустырей, обширных кварталов, одними садами и огородами занятых; через них стал он проводить линии и этим способом умножать сообщения и сближать расстояния. Все его планы были одобрены; но, увы, не ему было поручено их исполнение. Например, по его указаниям, по его рисункам, на месте грязного двора перед Аничковым дворцом, устроена большая площадь со сквером, с Александринским театром и с высокими вокруг него зданиями, и пробита улица вплоть до Чернышова моста. По его же проекту с Невского проспекта от городской башни открыта новая Михайловская улица, ведущая к новой площади, в глубине коей должен был возвыситься Михайловский дворец, и которой однообразные большие строения должны были служить рамой. Всё это начато и окончено без него и даже после него.

Самоважнейшее дело, коим в продолжение первого лета, по высочайшей воле, занимался Комитет, было постановление о тротуарах, которых прежде не было в Петербурге. Предмет, конечно, важный, учреждение благодетельное для пешеходцев; но и теперь без смеху не могу я вспомнить сильные прения, которые порождал сей вопрос, важность, с которою его обсуживали. Казалось, что дело идет об узаконении, от которого зависит благосостояние государства.

Не помню, в июне или в июле месяце этого года приехал из Парижа один человечек, которого появление осталось вовсе незамеченным нашими главными архитекторами, но которого успехи сделались скоро постоянным предметом их досады и зависти. В одно утро нашел я у Бетанкура белобрысого французика, лет тридцати не более, разодетого по последней моде, который привез ему рекомендательное письмо от друга его, часовщика Брегета. Когда он вышел, спросил я об нём, кто он таков? «Право не знаю, — отвечал Бетанкур: — какой-то рисовальщик, зовут его Монферран. Брегет просит меня, впрочем не слишком убедительно, найти ему занятие, а на накую он может быть потребу?» Дня через три позвал он меня в комнату, которая была за кабинетом его и, указывая на большую вызолоченную раму, спросил, что я думаю о том что она содержит в себе? «Да, это просто чудо, — воскликнул я. — Это работа маленького рисовальщика», сказал он мне. В огромном рисунке под стеклом собраны были все достопримечательные древности Рима, Троянова колонна, конная статуя Марка Аврелия, триумфальная арка Септима Севера, обелиски, бронзовая волчица и проч., и так искусно группированы, что составляли нечто целое, чрезвычайно приятное для глаз. Всему этому придавало цену совершенство отделки, которому подобного и никогда не видывал. «Не правда ли, — сказал мне Бетанкур, — что этого человека никак не должны мы выпускать из России?» — «Да как с этим быть?» отвечал я. — «Вот что мне пришло в голову, — сказал он: — мне хочется поместить его на фарфоровый завод, там будет он сочинять формы для ваз, с его вкусом это будет бесподобно; да сверх того может он рисовать и на самом фарфоре». Он предложил это министру финансов Гурьеву, управлявшему в тоже время и Кабинетом, в ведении коего находился завод. Монферран требовал три тысячи рублей ассигнациями, а Гурьев давал только две тысячи пятьсот; от того дело и разошлось. Между тем он всё становился со мною любезнее, до того что я решился посетить его и мнимую его мадам Монферран, почти на чердаке, в небольшой комнате, в которую надобно было проходить через швальню портного Люилье. Он же делал для меня прекрасные маленькие рисунки, из которых, к сожалению, я ни одного у себя не оставил, а все раздарил в альбомы знакомым дамам. За то я и затевал для него выгодное место, которым должен был он остаться доволен. Но пока оставим его, чтобы возвратиться к Комитету.

Я чрезвычайно ошибся, полагая что дела в нём мне будет очень мало. Надобно было составлять журналы заседаний его; они сначала были не длинны, и это бы еще не беда. Но по примеру Бетанкура захотел Модюи, чтобы они писаны были на двух языках; к нему пристал Третер, который также не знал по-русски, и Бетанкур потребовал, чтобы я удовлетворил их желание. Скоро Модюи принялся витийствовать и подавать нескончаемые мнения, которые целиком должен был я вносить в журнал, переводя их на русский язык. С другой стороны, Стасов начал представлять свои мнения, варварским языком писанные, и их также осужден я был переводить на французский.

Пусть сыщут другую землю, врагами не покоренную, где иностранцы имели бы право требовать, чтобы внутри государства, по их прихоти, дела производились не на одном отечественном языке. Пристрастие к тому, что называем мы европейским просвещением, народное самолюбие наше осуждает на беспрерывные пожертвования; беспрестанно подавляя, оно наконец совсем может истребить его. Что из нас выйдет тогда? Россия как труп будет тело без души. Если я вполне не почувствовал тогда, сколь это унизительно для неё, то виною мое себялюбие или эгоизм, если угодно. Прежде чем о ней подумал я о себе и находил обидным, что архитекторы так самовольно могут располагать моими занятиями, и на этот счет объяснился с Бетанкуром. «Пожалуйста, не смотрите на них, а знайте меня одного», отвечал он; и действительно иногда случалось мне в его отсутствии его именем объявлять им свою волю. Даже в напрасном обременении этом видел я полезное для себя умножение труда: мне хотелось настоящую жизнь свою, так сказать, оторвать от прошедшего своего бездействия, закалить себя в работе; с остервенением вооружился я против своей лени и с беспримерным терпением стал переводить с языка на язык и французскую болтовню Модюи, и русское вранье Стасова.