Ярослав Голованов - Заметки вашего современника. Том 3. 1980–2000

Итак, страха нет. Остаётся личная выгода, и она налицо. Никто не задумывается о том, что они сами себе определяют зарплату и все льготы, которые совершенно не соответствуют тому труду, который они тратят на законотворчество. У депутата зарплата министра. Но разве можно даже сравнивать ответственность министра (обороны, например! Или даже угольной промышленности) с ответственностью депутата! Перед кем он несёт ответственность? Он говорит: «Перед народом!» Но как можно воспринимать эти слова без улыбки? Какой «народ»? В лучшем случае тот, что мечтает данного депутата сковырнуть, чтобы сесть на его место. Вот на Камчатке «народ» на свечках еду себе разогревает, а их депутата Заверюху не то, что в Петропавловске, — в Москве найти не могут!

Пошли дальше. Совершенно независимых депутатов быть не может по определению. Каждый ускоряет движение одних законов и тормозит другие. Причём, и те, и другие законы чисто риторически, на первый взгляд направлены как бы на улучшение жизни «народа». Поэтому, почему ты голосуешь за один закон и проваливаешь другой, всегда можно объяснить фразой: «Я так считаю!» И поскольку всегда есть люди заинтересованные в быстрейшем прохождении того или иного закона, депутаты понимают, что принимать законы бескорыстно просто глупо! Они берут взятки и все это знают. Какие это уж взятки: счета в швейцарских банках или подарочный набор косметики для жены, не суть важно. Вот тут-то и нужна неприкосновенность.

Из всего депутатского корпуса я испытываю симпатию к единицам. Думаю, что в большинстве это не очень хорошие люди.

Я дуалист. То есть я понимаю, что есть нечто непостижимое, определяющее ход развития Вселенной. Каково было её начало, каков будет конец и почему она вообще существует, мы не знаем и никогда, видно, не узнаем. Но некое религиозное начало, в основе которого лежит наше восхищенное удивление окружающим нас миром, должно меняться. Двухтысячелетняя эпоха христианства сегодня кажется нам грандиозной и вечной только потому, что наши собственные экономические эпохи, которые внутри христианства размещаются, куда короче: рабовладение, феодализм, капитализм. Их нельзя сравнивать по продолжительности. Изначально тут разный масштаб. Христианство — измерение духовное, а все эти строи — социально-экономическое. Ведь, вспомните, что дохристианская эпоха, эпоха преклонения перед силами природы (язычество и т. п.) была несравненно продолжительнее христианства. Думаю, что и в будущем, когда люди ещё глубже осознают грандиозность всего существующего во Вселенной, религиозное чувство не исчезнет, а трансформируется в представление о неком НАЧАЛЕ, уже не связанном с богочеловеком, гораздо более абстрактном.

Религия лишь кажется нам вечной. Но и Иисус, и Будда, и Магомет, хотя это абсолютно реальные люди, утонут в исторических глубинах, как утонул для египтян бог Ра, — существо, видимо мифологическое, которому поклонялись дольше, чем Христу. А раз так, уйдёт и Ватикан, и константинопольские мечети, и все попы, ксёндзы, раввины, муллы и т. д. Всегда надо помнить: ни что не вечно под Луной. Тем более, что и сама Луна — не вечна…

Работа врача по большому счёту — благородная, но неблагодарная работа: сколько ни лечи, всё равно помрёт. Никому умирать не хочется, но раз этого всё равно избежать нельзя, то принципиальной разницы я не вижу: в 70 или в 80. Папа умер в 56 лет. Это рано. А после 60 умирать не стыдно.

Сегодня попался мне на глаза журнал «Итоги». Это совершенно западный журнал, прекрасно иллюстрированный, американский по вёрстке и оформлению. Если листать его за несколько метров от глаз, то и не скажешь, на каком он языке издаётся: Москва? Париж? Нью-Йорк? Мне стало обидно за такое очевидное обезьянничество. Я всегда считал, что те же американцы, не плохие и не хорошие, они другие. Как и почему — долгий разговор. Американская журналистика десятки лет вырабатывала свою стилистику и на её счету много блестящих побед. И опять не могу сказать, что американская журналистика лучше или хуже, чем наша. Не знаю. Но знаю, что она другая. В нашей журналистике свои глубокие корни, свои традиции. В нашей журналистике привился хороший индивидуализм. Дорошевича нельзя было спутать с Антошей Чехонте, Аграновского с Лацисом. Такой жанр, например, как газетный очерк имеет свою, более чем вековую историю. Путевой репортаж. Фельетон. Я «бауманец», журфак не кончал, но подозреваю, что русская стилистика этих и других жанров не может не существовать. Почему же мы так слепо копируем наработанное другими и не задумываемся даже, насколько это другое нам подходит? В основе, мне кажется, отсутствие самоуважения, отсутствие ощущения собственной национальной независимости.

Конечно, журналистика — живой организм: что-то отмирает, что-то рождается. И так будет всегда. Но наш грех ещё и в том, что мы, стремительно меняя журналистские одежды, менее всего думаем о читателях, которых мы же воспитывали долгие годы в наших же традициях.

А может быть, история действительно идёт по кругу? Если Октябрь называть революцией, то, что мы видим сегодня — контрреволюция. Если тогда для толпы Пушкин был буржуазным контрреволюционером, которого надо было «сбросить с корабля современности», то сегодня поносят Маяковского.

Стою за вафлями в супермаркете «Можайский». Подходит молодой человек и спрашивает:

— Простите, не ваши ли записные книжки мы читаем?

— Мои.

Крепко пожал руку и отошёл.

И хорошее настроение на весь день!

8.7.99

В Россию из Германии вернулся Зиновьев [297] Зиновьев Александр Александрович — учёный, писатель. . Когда я только начинал работать у Михваса [298] М. В. Хвастунов. в отделе науки «КП» в конце 1950-х годов, Зиновьев часто приходил к нам. Вместе со мной в отделе науки работала его жена Тамара Филатьева — довольно нервная журналистка, которая ни в каких науках не разбиралась и от которой Михвас поспешил отделаться. Зиновьев впечатление о себе в те годы сохранил самое неблагоприятное: капризен, надменен, самомнение невероятное. Потом мне давали читать его самую знаменитую книгу «Зияющие вершины» (название, не могу не признать, отличное!), которую я не дочитал, потому что вся она была пропитана чванливой злостью. Мне было интересно читать книги, критикующие советские порядки, но эта книга была не критикой, а пасквилем. Сегодня «Времечко» устроило беседу с ним. Постарел. Но мне показалось, что он за годы жизни в Германии мало изменился. На лице то же выражение негодующего полугения, которому опять не дали Нобелевскую премию.

Опять заезжал к Льву [299] Л. Э. Разгон. в больницу. Увидав меня, он заплакал. Нога парализована. В среду ему будут подшивать к сердцу стабилизатор. Сердце слабое, выдержит ли? Шутил, однако, и даже смеялся, когда я ему сказал: