Ярослав Голованов - Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970

Ребята, увидев ракету, поднялись, нашли меня. Генриха Миша с Олегом унесли вниз, Лена сделала ему перевязку, пошли за мной. К счастью, камнепады прекратились. Ремешками привязали сломанную ногу к здоровой, взяли меня за воротник и потащили. «Сознание, что ли потерять, чтобы легче было», — говорю я. «Ничего, сейчас потеряешь», — отзывается Олег. Спину мне сбили в кровь…

Дальнейшая судьба Анатолия Максимовича Чиркова и Генриха Семёновича Штейнберга складывалась так. Толю оперировали, но нога срасталась не так, как надо, ногу снова ломали. В тот день, когда сняли гипс, у него родился сын Сергей. Практически всю жизнь Чирков проработал на Камчатке. «Сидя в кабинете, вулканологией заниматься трудно. Пока ноги есть, буду ходить». Он остался хромым, но ходил…

Генрих пришёл в себя только через неделю. Продолжал работать на Камчатке, участвовал в испытаниях лунохода, его статья, представленная в солидный научный журнал академиком С. П. Королёвым о строении Луны, была опубликована, после чего Генрих решил посмотреть на Луну поближе и записался в космонавты. Самое удивительное, что строжайшая медкомиссия не обнаружила серьёзной травмы головы. Я ещё расскажу о Штейнберге: мы дружим 37 лет.

Лозунги, которые я видел на вершине вулкана Авача, когда поднялся туда вместе с молодым художником Алексеем Шмариновым 11 сентября 1963 года: «Советские вулканы — лучшие в мире!», «А ты застраховал свою жизнь?», «Народы мира не допустят извержения Авачи!» Их авторами были Генрих Штейнберг, физик Валерий Дроздин и лаборант Николай Корчагин, которые и встретили нас на кромке кратера.

Там мы и познакомились с Генрихом. Столь же красочное, сколь и весёлое описание этого восхождения было опубликовано в «КП» 5.11.63.

Сосны медленно, плавно, торжественно дирижировали шумом леса — волшебной мелодией, сочинённой великим, никогда не повторяющимся композитором: Ветром.

Какие чистые лужи стоят на лесных дорогах! Как интересно глядеть в них, разглядывать маленький подводный мирок, словно заключённый в твёрдый драгоценный кристалл.

Хорошая нынче осень. Весь сентябрь тепло и дождей нет… Трава по обочинам дороги ещё совсем зелёная, но какая-то усталая, пониклая. И вся обочина словно со сна — простоволосая, с маленькими жёлтыми листочками берёз, застрявшими в траве, как соломинки в волосах человека, поднявшегося после душного, сытого сна с сеновала…

Псих в редакции: «Я свой путь новаторством усеял!..»

Сыр лежал на тарелке, как черепица на крыше, — слегка подвернув вверх края, запотелый, словно после дождя. Никто не ел сыр. Все танцевали.

Прозвище: «Мозольный пастырь».

В октябре 1963 года Илья Эренбург выступал в Доме журналиста на вечере, посвящённом памяти замечательных журналистов: Э. Киша, М. Розенфельда, Л. Рейснер, Ю. Фучика и М. Кольцова. Несколько фрагментов из его выступления я записал:

— Вы [107] Имеется в виду журналист Евгений Иванович Рябчиков (1909–1996). назвали репортёров «правофланговыми». Я уже давно не работаю в «Красной звезде», я работаю в Комитете защиты мира и забыл, которые правофланговые, которые левофланговые. Но вообще-то, слово «право» меня встревожило…

— Вы говорили, что считаете Кольцова и меня репортёрами. По-моему, это не так. А вообще я меньше всего интересуюсь названиями. Предоставим китайцам право придумывать названия. Они это очень хорошо умеют делать. (И снова я почувствовал, как и во время беседы с Эренбургом на даче три года назад, что он очень недолюбливает китайцев и их «культурную революцию».)

— Вы говорите, что репортёр должен быть на переднем крае. А какой край передний? Командир полка тоже не считает себя в тылу, но он видит бой в бинокль. По-моему, надо видеть бой не в бинокль, а рядом с собой. Только тогда можно его понять. А увидеть и понять — совсем разные вещи.

— Меня упрекали за телеграфный стиль в моих романах. Это не оттого, что я в своей жизни много телеграфировал. Писать коротко трудно. Иногда мне звонят из редакции и просят написать статью для газеты. Когда я отказываюсь, они настаивают: «Напишите покороче…» А ведь 60 или 100 строк написать труднее, чем 600 или тысячу. Чем короче люди пишут, тем больше им надо платить…

— Я никогда не писал ни на что откликов. Они все похожи один на другой. Даже если человеку умному и есть что сказать, ему кажется, что в 30–50 строках он ничего сказать не сумеет, и тогда он пишет «как все»…

— Журналист должен обладать своим языком. Я по пальцам могу перечислить журналистов, которых я узнаю по их языку. Когда я читаю такое выражение, как «колыбель революции», мне уже не хочется читать дальше. Помню, редактор «Красной звезды» попросил меня написать передовую под названием «Презрение к смерти». (Тут Эренбург скорчил такую гримасу, что зал расхохотался.) Я отказался, сказал, что никогда не писал передовых. Редактор настаивал. Тогда я ушёл и написал передовую. Редактор был суровый человек, он очень редко улыбался. Но, когда он читал мою передовую, не мог удержаться от хохота: «Ну какая же это передовая!? Это же сразу видно, кто писал!!..» Передовую мою он взял, и потом её напечатали на третьей полосе…

Невозможно удержаться, чтобы, обнаружив сходную ситуацию, не сделать попытки приобщиться к «великим». Накануне нового 1959 года главный редактор «КП» А. И. Аджубей тоже попросил меня написать передовую под названием «Рождение эры космоса». Эренбург просто отказался, а я попробовал увильнуть, объясняя тем, что-де не справлюсь. Редактор тоже настаивал. Я написал. Улыбок его я не видел, потому что читал он эту «передовую» без меня. В новогодний номер её не поставили, однако через неделю (7.1.59) всё же напечатали, но не на «официальном» для передовых месте — под заголовком слева, а справа. Ни один редактор «КП» больше мне передовых никогда не заказывал.

— А ведь писать своим языком умеют все. Но мне кажется, что многие наши журналисты, когда пишут, думают не о читателе, а о редакторе, смотрят на написанное его глазами. А редактор тоже не думает о читателе. Он думает, что ему могут позвонить, что у него могут быть неприятности. Получается, что о читателе никто не думает…

— С Кольцовым я встречался довольно редко. Чаще — в Испании. Теперь об этом уже можно сказать. Он был не только журналистом, но и проводил большую политическую и организационную работу. Я часто ходил к нему в отель: было голодно, а там всегда можно было что-нибудь перехватить. У Кольцова всегда была выпивка, хотя сам он почти не пил. Под вечер собиралась компания очень разношерстная. Приходил Хемингуэй. Его Карцев в романе «По ком звонит колокол» — это Кольцов. Кольцов никогда не был оптимистом, особенно в Испании. Он говорил мне, что не верит в победу республики. Однако однажды он час доказывал одному старичку — испанскому генералу, чудом оказавшемуся среди республиканцев, что победа близка и неминуема. И доказал! Старичок поверил! Он очень любил испанцев. Однажды в одном городе (Эренбург называл, но я не успел записать) засели мятежники, которых очень трудно было одолеть. И тут выясняется, что среди республиканцев — жена предводителя мятежников. Кольцов спрашивает: «Вы арестовали её?» А ему говорят: «Мы не бандиты!» Он восхищался этими словами и любил испанцев вот за эту смесь отваги и детской наивности… Есть много людей, которые не боятся смерти, но не многие из них не боятся жизни. Кольцов не боялся жизни… Последний раз, помню, я встретил его в новом здании «Правды». Он советовал мне уехать за границу. Вскоре я уехал…