Иван Шевцов - Орел смотрит на солнце

«— Прошу меня сменить!.. Прошу его величество сменить меня, если мой план ему не угоден!..»

Несмотря на интриги и преднамеренные действия Эверта и К°, стремившихся сорвать наступление генерала Брусилова в Галиции или ослабить его эффективность, прорыв неприятельской обороны был блестяще осуществлен русскими войсками Юго-Западного фронта.

Ценский вывел целую галерею военных, начиная от рядового солдата и кончая генералом. Рядом с Брусиловым — храбрые и умные генерал Гильчевский, офицер Ливенцев. Но они не могли проявить свои способности, так как война эта не была нужна ни отечеству, ни народу. Недаром же главный герой эпопеи прапорщик Ливенцев говорит: «Вопрос только в том, во имя чего мы воюем… Жертвы эти приносятся на алтарь, только какому богу? Поскольку я человек любознательный, то мне хотелось бы узнать это заранее, а не тогда, когда меня укокошат».

Умение немногими, но предельно выразительными штрихами нарисовать портрет, который сразу и надолго запоминается, — эта замечательная черта таланта Ценского оказалась неоценимой в эпопее, где более тысячи действующих лиц. Каждый портрет несет на себе большую идейную нагрузку, решает либо социальную, либо психологическую задачу. Вот образ царя.

«Владыка огромнейшей империи в мире — Николай II изумлял Брусилова и раньше, но особенно изумил теперь тем, что «не имел виду».

Толстый и короткий нос-картошка, длинные рыжие брови над невыразительными свинцовыми глазками; еще более длинные и еще более рыжие толстые усы, которые он совсем по-унтерски утюжил пальцами левой руки; какая-то неопрятного вида, клочковатая, рано начавшая седеть рыжая борода, — все это, при его низком росте и каких-то опустившихся манерах, производило тягостное впечатление».

Равнодушный ко всему на свете, в том числе и к самой жизни, холодный и пустой, этот человек держал в своих руках судьбу великого народа, которого он не понимал, не хотел понимать и презирал с неизменным своим равнодушием. Презирал он в равной степени и омерзительных в лакейской угодливости придворных мосек и тех, кто по его приказу на фронте отдавал «жизнь за царя».

«Царь вел. себя на смотру, как обычно: тупо смотрел на ряды солдат, державших винтовки «на караул», запаздывая поздороваться с ними; тупо смотрел, как они шагали, выворачивая в его сторону глаза и лица, — и только. Ни с малейшим задушевным словом он не обращался к тем, которые должны были проливать кровь и класть свои головы за него прежде, чем за родину: не было у него за душою подобных слов».

Он был верховным главнокомандующим, но в военные дела не вникал и не хотел вникать: ему было все равно — оборона или наступление, успех или поражение. Вот Брусилов излагает в ставке свои план наступления, тщательно обдуманный им и детально разработанный, план, осуществление которого сулило блистательную победу. «Брусилов чувствовал большой подъем, когда говорил это, но когда он посмотрел на царя, прозрачно окутанного табачным дымом, то увидел, что царь зевал. Это был не короткий, прячущийся зевок, а очень длительный, самозабвенный, раздражающий челюсти и вызывающий на глаза слезы».

Царь иногда выезжал в войска действующей армии. Но поездки эти носили характер прогулок праздного человека, который не знал, куда себя девать. О том, что Россия вступила в войну неподготовленной, что в армии предательство и казнокрадство, что война ведется бездарно, что царь дурак, а царица — немецкая шпионка, знал не один Брусилов, — об этом знали и офицеры, поговаривали между собой и солдаты.

Интересный, не без умысла сон поведал Ливенцеву солдат Митрофан Курбакин, который говорил, что начальство для фронта лошадей жалеет, потому что лошадь — «она денег стоит, лошадь, ее тоже ведь надо купить, а людей чего жалеть? Бабы людей нарожают сколько хочешь, им только волю на это дай…». Так вот, этот самый Курбакин докладывает вдруг Ливенцеву:

«— Ваше благородие! Дозвольте доложить, я сон очень, страшный видел!

— Что такое? Сон? — не понял удивленный Ливенцев.

— Так точно, сон страшный… Будто как сам Вильгельм германский за мною гнался, с таким вот ножом длинным… я от него и прямо в баню попал… А в бане много народу полощется, а мыла ни у кого нету. Я сичас к банщику: «Отчего мыла для народу не припас?» А банщик тоже голый стоит и с веником, — смотрю я на него, а это ж сам царь наш, Николай Александрович, — и на меня веник свой поднял таким манером: «Я, грит, если уж накажу, то я уж накажу!» Ей-богу правда, ваше благородие! А тут, гляжу, сама царица к нам в мужицкую баню заходит и тоже вся как есть гол…

— Пошел к черту! — коротко перебил его Ливенцев».

А ведь и правда, мудрый «сон». Именно такой вот баней виделась солдатам николаевская Россия, втянутая в бессмысленную войну, баней, где даже мыла нет для народа, а верховный главный банщик только и умеет наказывать; таким был царь-государь в глазах рядовых солдат.

Часто автор рассматривает царя глазами Брусилова, которому он верит. «Не нравилось Брусилову и то, что царь, объявивший себя главнокомандующим, как будто все время только и думает о том, куда бы ему улизнуть из ставки, где одолевает его смертельная скука». «Царю было скучно в ставке, где он ежедневно по утрам принимал Алексеева с докладом о положении дел на фронте, чем и оканчивались все его заботы о взятых на себя огромных обязанностях, а семье царской скучно было в Царском Селе… поэтому-то теперь царь путешествовал вместе со своим семейством».

Даже военная победа — прорыв неприятельских позиций войсками Брусилова — была холодно встречена ставкой и двором. Зато ставка и двор торжественно отмечали день рождения царицы Александры Федоровны. «В ставке, если кто и переживал по-настоящему радостно успехи армий Брусилова, то два представителя Италии — старый, еще не собиравшийся уезжать, Марсенго и новый, приехавший только в начале мая, граф Ромео… Они получили уже телеграммы, что, благодаря победам армий Брусилова, австрийцы на плоскогорье Азиаго приостановили свое наступление, что спешившие к ним на подкрепление корпуса отзываются обратно на русский фронт».

«Но кроме ставки, была Россия, — говорит далее писатель. — …Она подняла голову, опущенную под впечатлением слишком многочисленных неудач в течение почти двух лет войны; в ее опечаленных глазах засветилась надежда и с запекшихся уст сорвался возглас радости… Пусть не таким и громким еще был этот‘возглас! — всего несколько сот поздравительных телеграмм, но он дошел до Брусилова и сделал его счастливейшим человеком.

Волей своего правительства Россия лишена была гражданских прав, зато русский народ был горд своей военной мощью».

Конечно, русский народ не хотел этой войны, и не он ее развязал. Народ жаждал мира. Но ни один русский человек не желал попасть под немецкое иго. Мир без аннексий и контрибуций — таков был лозунг народа. У немецких милитаристов в случае военного успеха были далеко идущие планы захвата русских земель. В этом свете становится понятным следующее раздумье вслух Ливенцева: «Но суть дела всецело в том, защитима или не защитима русская земля, и почему она была защитима прежде, и почему это свойство ее так резко изменилось теперь».