Иван Шевцов - Орел смотрит на солнце

По-иному смотрит на солдат полковник Ковалевский, в прошлом генштабист, человек не глупый, волевой и храбрый, не лишенный военных способностей. На разных классовых платформах стоят они, и потому наметившийся между ними конфликт привел к трагической развязке. Когда-то оба симпатизировали друг другу — Ковалевский и Ливенцев, ценили друг друга за цельность характера, за ум, за военную смекалку. Ливенцев даже решительно стал на защиту Ковалевского, когда против того было возбуждено начальством «дело». Это была лютая зима, солдаты замерзали в окопах. Не просушенные после слякоти ветхие шинельки сковал мороз, и они звенели, как колокола. «Сейчас при мне свалило с ног ветром одного из нижних чинов моей роты, и, когда он упал, у него откололся рукав шинели», — говорит Ливенцев командиру корпуса Баснину, обвинявшему Ковалевского в «нераспорядительности», из-за которой якобы замерзло много солдат, хотя Ковалевский тут был ни при чем.

В таких нечеловеческих условиях солдаты не могли больше находиться. Они стремились любыми путями попасть на перевязочный пункт, чтобы только не замерзнуть в окопах. Начались самострелы. Ливенцев на подозрении. Им интересуется генерал Котович. Полковник Ковалевский, командир полка, дает Ливенцеву категорическую характеристику: «Отличный командир!» Это несколько озадачило Котовича, он сказал:

«— Странно! А генерал Баснин утверждает, что это — отъявленный красный.

— Красный?

— Да, именно так… Будто бы весь красный.

— Не больше, чем любой прапорщик, ваше превосходительство. Есть, конечно, некоторая либеральность, но он отнюдь не… не красный… А за боевые заслуги он представлен мною к ордену Владимира 4-й степени.

— Вот как? Даже к Владимиру?.. За что же именно?

— Это он занял австрийский окоп на высоте триста семьдесят пять и первый ворвался в окоп, ваше превосходительство, причем захватил пленных…»

Вот этот же Ковалевский, превышая свою власть, создает полевой суд и расстреливает пятерых ни в чем не повинных, обмороженных и больных солдат. Все они — пожилые люди, отцы шестерых-семерых детей.

И Ливенцев решительно протестует — он идет к Ковалевскому и просит его отменить чудовищный приговор полевого суда. Возбужденный и возмущенный, он говорит Ковалевскому:

«— Убивать полумертвых и обезумевших от урагана людей только за то, что-они и полумертвы и обезумели!

— Во-он вы до чего договариваетесь, прапорщик! Ого!.. Генерал Баснин, кажется, неожиданно для меня, прав», — с неприязнью произнес Ковалевский.

Приговоренных ведут на расстрел. Ливенцев предпринимает последние попытки предотвратить злодеяние. Но Ковалевский непреклонен: теперь он понял, что перед ним его классовый враг. Он бросает Ливенцеву угрожающе:

«— Хорошо, мы с вами поговорим особо.

— Вы палач! — крикнул Ливенцев, подавшись к Ковалевскому.

— Что-о? Как вы смеете? — крикнул Ковалевский, выхватывая, револьвер из кобуры.

В это время грянул нестройный залп. Привалов скомандовал: «Взвод, пли!»

— Палач!.. Палач! — вне себя раза три подряд выкрикнул Ливенцев, и Ковалевский как-то неестественно взвизгнул и выстрелил ему в грудь».

Ливенцев был ранен. Но и «выздоровев от раны в грудь, он не искал себе места в тылу, как делали многие другие, — его тянуло снова на фронт».

Для Ливенцева и его единомышленников вроде Аксютина и Калугина война — величайшее зло, и окончание ее они связывают с революцией. Война для Ливенцева стала суровой школой политического воспитания. На нее он смотрит глубже, чем многие однополчане. «Это война угля и железа, — говорит он. — Вы о солдатах только думаете, а рабочие? Рабочих вы в счет не ставите?.. Кто готовит снаряды и патроны, и винтовки, и орудия? Рабочие!.. Говорите еще и об их терпении, выдержке. Они ведь тоже могут вдруг не выдержать, и тогда войне будет конец, так как воевать будет нечем».

Ливенцев ненавидит войну, против нее он готов везде кричать во весь голос: «…чтобы миллионы смертей на миллионы людей шли от других миллионов людей теперь, в двадцатом веке, — это что за нелепость такая! И разве у меня, человека, не могут найтись слова, понятные всем людям?

— В моей комнате? — чуть улыбнулся Моняков, не открывая глаз.

— Ничего! Я когда-нибудь скажу такие слова, когда будет для этого побольше слушателей, чем в вашей комнате! Я найду для этого подходящий случай… И попробую сказать их громко!»

Да, нашлись слова против войны, понятные всем людям, у Ливенцева-Ценского. И аудитория нашлась — это многотысячные читатели «Преображения России». Нашлись они и у Сыромолотова-Ценского. Ведь это он, художник Сыромолотов, ненавидящий войну так же, как и прапорщик Ливенцев, говорит: «Черт возьми, какой же убыточный путь прогресса эта самая война! Где-то я читал о двух шотландских кошках, которые дрались между собой до того, представьте, яростно, что от них остались всего-навсего одни хвосты! Так вот, чтобы такого грустного пейзажа не получилось на полотне Земли, начнут грядущие поколения думать: а нельзя ли как-нибудь обойтись друг с другом поделикатней, чтобы не вспоминали историки с сокрушением сердечным: «Эх был когда-то 19 век! До чего же необыкновенно золотой был этот покойничек!»

«Грядущее поколение» — это наше поколение. Как сильно и убедительно звучат эти слова сегодня, когда все человечество поднимает свой голос против опустошительной военной катастрофы, в защиту вечного мира на земле. И в могучем, многомиллионном хоре слышен голос пламенного борца за мир писателя Сергеева-Ценского, чьи книги — разящее оружие, направленное против поджигателей мировой войны.

Ливенцев пришел в революцию, потому что он крепко-накрепко был связан с судьбой народа. «Всегда с народом» — таков девиз Ливенцева и тогда, когда он еще слабо разбирался в политических событиях, и тогда, когда он решает в конце войны сохранить оружие для революционных битв. Он предвидел неизбежность новой, на этот раз уже победоносной революции, которая освободит народ от векового рабства. Интересен разговор офицеров о судьбе России. Кое-кто из армейских «философов-пророков» говорит, что в результате войны Россия погибнет. Революционно настроенный офицер Аксютин убежденно отвечает: «У России после этой войны прекраснейшее может быть будущее. Превосходнейшее. Завиднейшее для всех!»

Эту мысль тотчас же развил Ливенцев: «Была страшная севастопольская война и принесла России эпоху великих реформ. Что может быть страшнее этой войны? Но я уверен, что она принесет не реформы уже, то есть заплаты на государственном нашем обломовском халате, а настоящие подлинные сво-бо-ды!»

Ливенцев и его товарищи оказались правы, предсказания их сбылись. Ливенцев дрался за эти свободы с врагами народа в годы гражданской войны. К сожалению, сюжетная линия Ливенцева осталась в эпопее незавершенной. Смерть помешала писателю создать три центральных произведения эпопеи: роман «Зрелая осень» и повести «Приезд Ленина» и «Великий Октябрь». Здесь, особенно в «Зрелой осени», судя по черновым наброскам и планам, сохранившимся в литературном архиве писателя, Ливенцеву предназначалась ведущая роль. Говоря о черновых набросках и планах, мы нисколько не противоречим тому, что Ценский писал набело. В свои записные тетради он заносил отдельные детали, делал наброски фабулы, эскизы глав, это была большая предварительная работа. Но рукописей своих он почти никогда не правил.