Иван Шевцов - Орел смотрит на солнце

Читатель найдет в эпопее прямой ответ на этот вопрос. Он заключается прежде всего в отношении солдат к войне. Офицер Хрящев говорит с горечью:

«— Нет у нас патриотизма! Ни у кого из нас нет ни малейшего патриотизма…»

А откуда ему взяться, патриотизму, в войне 1914 года? Ведь вот что думают о войне солдаты — главная движущая сила войны: «Они смотрели ненавидяще, точно врачи были виноваты в их ранах, и разрешенно на правах изувеченных, которым, быть может, грозит скорая смерть, ругали начальство, ругали войну…»

Но война открывала им глаза; солдаты и некоторые офицеры зрели политически. Они начинали понимать, кто настоящий виновник их страданий. Да как не понять им-то, несшим на своих плечах всю тяжесть войны, когда это понял даже «сугубо штатский» человек — художник Алексей Фомич Сыромолотов. Получив извещение о ранении сына, он закричал: «Война?.. А ты представлял ли ее, эту войну, ты, как тебя там зовут: Николай Францевич, Вильгельм Вильгельмыч? Представлял?.. Нет! Куда тебе! И когда тебя, подлеца, они, вот они, демонстранты эти, потащат на эшафот, как я аплодировать этому буду!»

Еще более определенно говорит фронтовик прапорщик Ливенцев: «Теперь ведь… я другой, я уже видел своими глазами эту войну, и оценил войну, как надо. И для меня теперь всякий, кто не будет стремиться положить конец этой войне, — подлец. И на фронте я буду или в тыловой части, но знаете ли, я не хотел бы только одного: отставки. Я не хотел бы, чтобы меня разоружили, потому что… потому что революцию способны сделать все-таки вооруженные люди, а не безоружные!»

Конечно, не сразу пришел к такому выводу прапорщик Ливенцев: путь его был долог, хотя и не особенно извилист. Образ Ливенцева, пожалуй, самый обаятельный и самый глубокий во всей эпопее. Он стоит в центре всех военных романов и повестей. На нем и хотелось бы остановиться более подробно.

Образ Николая Ивановича Ливенцева автобиографичен. С Ливенцевым случаются эпизоды, которые случались с Ценским в бытность его прапорщиком, Ливенцев высказывает многие мысли автора. В характерах Ливенцева и Ценского много сходных черт и черточек. Прапорщик Ливенцев даже внешне похож на прапорщика Сергеева.

Все эти детали, быть может, существенны не столько для эпопеи «Преображение России», сколько «для изучения жизненного и творческого пути писателя. Жизнь Сергеева-Ценского вся целиком в его произведениях. Конечно, сказанное нельзя понимать слишком буквально, — мол, Ливенцев — это копия самого автора. Как известно, Сергей Николаевич не был на фронте, а Ливенцев — бывалый фронтовик.

Прапорщик Ливенцев — скорее типичный интеллигент из народа, чем типичный русский офицер. В армии он представлял демократически настроенное офицерство. Ему сродни его однополчанин Аксютин, офицер флота Калугин. Писатель это подчеркивает, и совершенно верно, что Ливенцев не являлся каким-то редким исключением в военной среде. Другое дело, что он был чужд основной массе верноподданнического офицерства, где большинство составляли бабаевы.

Николай Иванович Ливенцев, учитель математики, призван в армию из запаса на время военных действий (как и Ценский). Армию он не любит, это не его стихия, и служит лишь в силу неотвратимой необходимости. Среди кадрового офицерства он резко выделяется и своим мировоззрением, и отношением к службе, а главное, к воинским порядкам, в которых он видит много глупости. У него острый аналитический ум, гордый и независимый характер. Он служит, но не выслуживается, ему противен карьеризм. «Ливенцев был единственный в дружине (зауряд-полку. — И. Ш. ), не дороживший жалованием, не нуждавшийся в службе, потому не считавшийся и с Генкелем, у которого, как все уже убедились, была наверху сильная рука».

С подполковником Генкелем у него произошла серьезная стычка, имевшая довольно принципиальную подоплеку. Ливенцев — выходец из трудовой семьи.

Он знает жизнь народа, и поэтому его демократизм органичен.

С чего начался инцидент с Генкелем? К воинским казармам солдатки приносят продавать булки, так как открытый подполковником Генкелем ларек не успевает удовлетворять потребность дружины в булках, да и продает их дороже, чем солдатки. Самодур и деспот Генкель напустил на бедных женщин конных ингушей. Ливенцева это глубоко возмутило. В присутствии офицеров того же Генкеля и командира полка Ливенцев с присущим ему темпераментом заявил: «Это жены взятых на фронт наших солдат или вдовы уже убитых… У баб этих — дети… А мы почему-то их избиваем нагайками, топчем их труд…»

Так начался конфликт между прапорщиком Ливенцевым и подполковником Генкелем. В другой раз Ливенцев не подал Генкелю руки, демонстративно, в штабе, в присутствии писарей. Для Ливенцева Генкель — просто мерзавец. А мерзавцам порядочные люди руки не подают.

Генкель решил проучить непокорного прапора. Он официально пожаловался начальству, что его оскорбил младший в чине офицер. Командир полка в присутствии офицеров потребовал от Ливенцева извиниться перед Генкелем. Но Ливенцев категорически отказался это сделать. «Дуэль — пожалуйста, — заявил он публично, — во всякое время, на каких угодно условиях!.. Но руку ему подать никто, и никогда, и ничем меня не заставит!.. Ни в каком уставе вы не укажете мне, что обязан подавать ему руку. Он еще целоваться бы со мной захотел, а вдруг у него сифилис?!»

Генкель взбешен таким унижением. Он говорит: «У себя в имении… я руку подаю… садовнику какому-нибудь… или там… машинисту при молотилке… а вы…» На это Ливенцев резонно отвечает: «Любому машинисту, и любому штукатуру, и любому садовнику, если они порядочные люди, я тоже охотно подавал и подам руку, а вам — нет..»

Он ненавидит немцев. Но не как нацию, а немцев, «оккупировавших Россию», грабящих его родину, немцев, подобных Генкелю, Эверту, Ренненкампфу, заполонивших русскую жизнь, занявших теплые местечки, наживающихся на крови народной. Он не шовинист, — он настоящий патриот. Это он, Ливенцев, говорит: «…ничто немецкое, великое немецкое мне не чуждо. Я люблю и Гёте, и Шиллера, и Клейста, и Геббеля, и прочих, и прочих, и прочих, вплоть до самых новейших!.. Я люблю Вагнера и Бетховена, и Шуберта и прочих, и прочих… Я — люблю немецких художников, я люблю математиков-немцев, — я по ним учился!.. Я люблю людей науки немцев — они велики во многих и многих областях науки. Я уважаю Маркса и Энгельса — величайших социологов».

Однажды он спросил самого себя: кто он такой? И ответил: «Я-то?.. Обыкновенно, я — настоящий русский человек, а то кто же!» А генералу Брусилову он сказал как-то: «Я не умею говорить не прямо».

Солдаты видят и понимают, что Ливенцев не похож на других офицеров, что он им как отец. За это они уважают его, любят, готовы с ним идти в огонь и в воду. Ливенцев резко отчитал солдата Тептярева за то, что тот на фронте бросил патроны. Казалось бы, после этого солдат должен чувствовать неприязнь к офицеру. Но нет: случилось так, что Ливенцев тонул в болоте. И спас его именно Тептярев. У прапорщика Ливенцева свои взгляды на отношения между солдатом и офицером, — в сущности, здесь он ломает классовые барьеры. Он говорит, что на фронте командир роты должен быть примером для солдат и переносить вместе с ними все невзгоды, тяготы и лишения. «Вот и покажите ему (солдату), — поучает он молодого офицера, — на своем примере, как надо терпеть все солдатские нужды, тогда он вас и слушать будет и за вами куда угодно пойдет».