Иван Шевцов - Орел смотрит на солнце

С Николаем Ивановичем Ливенцевым, крупным советским ученым, профессором математики, мы встречаемся в эпилоге эпопеи — в «Свидании», где он мельком упоминает о своей суровой жизни в годы гражданской войны. Это уже зрелый коммунист, прошедший путь борьбы за дело народа, за советскую власть. Он советует молодому советскому инженеру Лене Слесареву, как представителю своей смены, быть твердым и непримиримым к тем, кто мешает нам строить новую, счастливую жизнь.

«И тот, кому вы сокрушите зубы, — говорит Ливенцев, — будет говорить о вас всем и каждому, что вы — горилла, мясник, людоед и прочие ласковые словечки… А между тем, между тем в вас сидит и вами движет огромнейшая любовь к людям, какая и нами двигала, нами всеми, людьми старшего поколения, участниками навязанной нам гражданской войны!.. Приходилось нам отвечать жестокостью на жестокость. Раз пришлось прибегнуть во имя светлого будущего для темных, забитых масс к вооруженному восстанию, то какой же мог быть тут разговор о белых ризах? Если против тебя идут с винтовкой в руках, то и у тебя должна быть та же винтовка, а если выставляют на тебя пушку, то дурак будешь, если пушки не выставишь сам!.. И если вот теперь ополчатся против нас фашисты в Германии, в Италии, Японии, то разве мы должны глядеть на них глазами кротких людей: придите княжить и владеть нами; нет, мы должны дать им жестокий отпор, а вот тут-то ваш новый кокс и должен сослужить свою службу… И вот что я вам хочу сказать, Леонид Михайлович, если вам кто-нибудь препятствовать будет в этом вашем деле, — я знаю, палки в колеса таким новаторам, как вы, у нас вставлять умеют, охотники до этого таятся везде (разговор этот происходит в Москве, в 1934 году. — И. Ш. ), мы от них не очистились, нет, — бейте их, подлецов, непосредственно в зубы! И вас не будут судить за членовредительство, а дадут вам орден! Ведь бил же всяких там немцев-шумахеров наш Ломоносов в Российской Академии наук, значит без этого было ему нельзя — и никто не отдавал его под суд за это. А что мешали ему, — то да: мешали, и даже слишком мешали…»

Тема «Художник и народ», или «Искусство и жизнь», не была новой ни в русской, ни в мировой литературе. К ней обращались Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Шевченко, ей посвятили свои романы Золя и Джек Лондон, Роллан и Драйзер и многие другие писатели.

Вопрос отношения искусств к действительности волновал и Сергеева-Ценского. Убежденный сторонник реалистического искусства, друг Репина и горячий поклонник передвижников, продолжатель традиций Пушкина, Лермонтова, Гоголя и Тургенева, он не мог равнодушно относиться ко всякого рода декадентским, формалистическим вывертам как в литературе, так и в искусстве. Сергеев-Ценский возмущался циничной травлей Репина. И особенно был встревожен быстрым распространением декадентской хвори в искусстве новой, Советской России в первые годы ее существования, когда под разными демагогическими лозунгами о новаторстве, о пролетарской культуре отбрасывались величайшие художественные ценности, созданные гениями народа на протяжении его многовековой истории. «Эпидемия» эта шла с Запада, где она нанесла серьезный урон демократическому реализму.

Сергей Николаевич знал, что «пролеткультовцы» захватили Академию художеств и другие учебные заведения, что они заняли многие руководящие позиции на фронте культуры и дурачат народ, ставший хозяином своей жизни. Ценский был знаком и с литературными опусами фирмы Бальмонт — Гиппиус и К°. Он внимательно присматривался ко всем этим новоявленным «гениям», пытаясь трезво и объективно понять, кто они, чего хотят и что могут. Очень скоро ему стало ясно, что все эти «новаторы» ни больше, ни меньше, как бездарные эпигоны растленного западного искусства, нищие духом и удивительно бесталанные позеры, столь же далекие от искусства, как и от трудового народа; что их барабанная феерия не что иное, как желание шарлатана прослыть гением.

Уже в повести «В грозу» Сергей Николаевич хотя и мельком, но высказал свое к ним отношение. Есть там такая фраза о курице по кличке Пуча. «И Пуча такая разговорчивая: ко-ко-ко, ко-ко-ко, и на разные лады, — то выше, то ниже, то реже, то чаще… Это, конечно же, что-то значит, только нельзя понять, как стихи футуристов после Пушкина…»

Сказано метко и язвительно. Ценский был решительным противником «куриного» языка и в поэзии и вообще в литературе и искусстве, языка непонятного, а потому и чуждого народу.

Но непосредственно об отношении искусства к действительности Сергей Николаевич заговорил во весь голос в романе «Обреченные на гибель» (1923 год). Это было начало серьезного разговора на тему «Искусства и жизнь», тему, которую маститый художник Алексей Фомич Сыромолотов пронес через всю эпопею «Преображение России».

Алексей Фомич Сыромолотов — большой художник-реалист. Талантливый и трудолюбивый, гордый и независимый, несколько замкнутый и нелюдимый, вкусивший сладости недорогого успеха и славы и понявший их тщету, Сыромолотов решил уединиться от жизненной суеты и в тиши своей мастерской создавать, произведения, достойные высокого слова «искусство».

Но чем дальше уходит он от людей, тем сильнее и настойчивее стучится к нему жизнь. И такой художник, как Сыромолотов, который вправе повторить слова П. И. Чайковского: «Я реалист и коренной русский человек», не может не отворить двери своей мастерской перед самой жизнью. Пишет ли он портрет богатого немца или большой триптих, его неизменно тревожит неумолимый вопрос: зачем и для кого он работает?.. Зачем и кому нужно искусство?

Декаденты провозгласили лозунг: искусство для искусства! Художник творит для себя, для таких же, как и он, художников, — так считают жрецы чистого искусства, которые кисло морщатся от слов «идейность», «народность», «содержание». И тут Сыромолотов задает вопрос: что же такое искусство? И отвечает: «Живопись — это мысль, мысль, воплощенная в краски… А без мысли человек, что же он? Мычать, траву щипать и жвачку жевать?»

Декадентскому искусству чужд здравый смысл — Сыромолотов это знает. Знает он и то, что декаденты и прочие, провозгласившие себя новаторами, не только отрицают содержание искусства, но и разрушают форму его. Этого художник Сыромолотов никак не приемлет. Сам он избежал декадентской хвори. Но она задела его сына Ивана, незаурядного живописца, — задела и чуть было не погубила. И отец внушает сыну, что всякие «новые и новейшие измы» — это мода, шарлатанство, свидетельство бесталанности и пустоты. В таком «искусстве» всякий бездарный проходимец может прослыть за гения. Сыромолотов убежден, что подобное искусство чуждо не только ему, человеку «старой реалистической закваски», но и народу, во всяком случае — русскому народу, нравственно здоровым людям. (Нельзя же считать «народом» истеричных декадентствующих психопатов, учинивших хулиганский скандал в мастерсяюм художника.)