Андрей Ковтун-Станкевич - Севастопольские записки

У нас в Севастополе тоже, как говорится, без перемен. Готовим слет снайперов. Даже появилось время читать художественную литературу. Достал «Последний из удэге» Фадеева. Эту вещь читал раньше, но перечитываю с удовольствием.

С Александром Александровичем Фадеевым я знаком лично. Познакомились мы в 1934 году, когда он с Александром Петровичем Довженко, Юлией Александровной Солнцевой и оператором Романом Лазаревичем Карменом приезжал на Дальний Восток. Довженко в то время готовился ставить фильм «Аэроград». В Николаевске-на-Амуре, где я в то время работал управляющим Амургосрыбтрестом, они гостили у меня несколько дней. За столом часто разговаривали о литературе. Иногда я тоже включался в этот разговор и упрекал Фадеева за то, что он так и не окончил «Последнего из удэге». Он заверил, что закончит.

Возникали споры и о фильмах, поставленных Довженко. Мне казалось, что в его творчестве есть символизм.

Внимательно слушал сценарий «Аэрограда» — из «простых смертных» я, кажется, был первым его слушателем — и тоже кое-что не мог понять в художественном замысле.

Солнцева всегда поддерживала суждения мужа — «своего Саши», а Фадеев иногда спорил, склоняясь к моей точке зрения. Как жаль, что теперь я не могу в деталях вспомнить наши споры.

Часто вспоминали родные места. Еще в 1921 году я бывал на родине Довженко, на Черниговщине, — работал неподалеку лесничим Корюковского лесничества. Да и родина моя вообще находится неподалеку от Волынских хуторов, что под Сосницей, — километрах в шестидесяти. Поэтому в разговорах вспоминали о юности, о родных привольных местах, о Десне, о Сейме. Довженко даже прочитал стихотворение с такими строками:

Слушая нас, Фадеев улыбался, затем начинал рассказывать о природе Приморья, о Сихоте-Алине, о живущих здесь народностях, и в его словах чувствовалась любовь к этому суровому краю. Мы слушали с большим вниманием.

Хотел было я свезти их на Частые острова. Но у них уже не было времени. Они приглашали меня, когда буду в Москве, непременно заходить. Но сколько раз после этого ни посещал Москву, как-то не решался зайти. Думалось: а вдруг не будет той сердечности, какая была тогда, когда встречались в Николаевске-на-Амуре.

После гибели полковника Кедринского чапаевцы сменили свой командный пункт — переехали в Инкерманский монастырь, так как полагали, что противнику стало известно расположение штаба.

Командование армии укомплектовывает дивизии командирами взамен выбывших в боях.

В 172-ю дивизию, которой командует полковник Ласкин, начальником оперативного отделения назначен мой старый друг и товарищ по совместной работе в штабе 25-й дивизии майор Пустовит. (Мы с ним заочно учились в академии имени М. В. Фрунзе.) Я знал его как работоспособного человека с ровным характером и аналитическим умом. Внешне он был похож на «дядька» из полтавского села, только без усов: такой же спокойный, рассудительный, даже несколько медлительный, но упорный, настойчивый, всегда своего добьется.

Встречаясь под Севастополем, мы часто говорили о довоенной жизни в Полтаве, в Запорожье, в Болграде и Одессе и меньше всего о нашем теперешнем положении. Я был искренне рад его назначению к Ласкину.

22 февраля утром к нам в отдел зашел Петров и поздравил меня с награждением орденом Красного Знамени за одесские бои. Это был первый полученный мной орден.

Начальник отдела кадров познакомил со списком награжденных. Список большой, но многих, чьи фамилии внесены в него, к сожалению, уже нет в живых. Бои были в августе — сентябре прошлого года, а сейчас февраль 1942 года. Прошло шесть месяцев, а на войне это большой срок.

В числе награжденных и командарм, и начальник штаба, и командующий артиллерией армии. Мы тепло поздравили их. К Крылову в госпиталь выехали целой делегацией.

На фронте по-прежнему «без перемен» и — потери. Ох уж эти потери! Какое бы ни было затишье, а раненые и убитые бывают каждый день.

Удивляет нас такое обстоятельство: сколько времени прошло, как мы находимся в подчинении Крымского фронта, а связаны с ним очень слабо. Из штаба фронта у нас не было ни одного офицера. Единственное, что получили — приказ прислать донесение о состоянии армии. Пишем доклад на имя Л. 3. Мехлиса — представителя Ставки Верховного Главнокомандования.

Активизировались наши поиски. Разведчики из бригады морской пехоты полковника Горпищенко ночью захватили «языка». К сожалению, его стукнули так, что по дороге в штаб он «отдал богу душу». А нам так необходим «язык» именно сейчас.

Наладилась довольно регулярная связь с партизанами. Они пробираются к нам через линию фронта, и мы в курсе всего, что творится в Крыму.

Установлению связи предшествовал приход к нам нескольких партизан. От них мы узнали о состоянии партизанской бригады В. В. Красникова. Зима для партизан оказалась тяжелой. Предатели выдали базы, и немцы их разграбили. Не хватает продовольствия, оружия, боеприпасов.

Партизанские связные рассказали также, что в их рядах был предатель. Правда, сейчас он выявлен и за ним установлен надзор. Чтобы немцы не догадались, что он раскрыт, партизаны решили ликвидировать его во время очередной стычки с карателями, предварительно вложив ему в сумку фальшивку, подготовленную штабом Приморской армии, и этим ввести немцев в заблуждение относительно наших планов.

Что ж, против такого метода избавления от предателя возражать не приходится — пусть хоть его казнь, его смерть принесет нам пользу, пользу Родине, которую при жизни он предал. Нужно только подобрать подходящий момент, сделать все так естественно, чтобы немцы поверили фальшивке. Мы составили ложный приказ о готовности нашего наступления, когда обстановка на фронте сложилась так, что необходимо было ввести немцев в заблуждение. По указанию командарма его написал я и, взяв второй экземпляр, заверил своей подписью как копию. Самолетом он был доставлен в лес с письмом на имя командира партизанского соединения. В письме рассказывалось, с какой целью посылается этот документ, в нем была просьба сделать так, чтобы «приказ» попал в руки командующего 11-й немецко-фашистской армией Манштейна.

Позднее я узнал имена исполнителей нашего замысла. Это были командир одного из партизанских соединений полковник Г. Л. Северский и начальник разведки соединения А. Д. Махнев. Они блестяще выполнили задачу. Наш «приказ» оказался на столе Манштейна [1] В своей книге «Утерянные победы», изданной после войны, Манштейн вспоминает этот случай и говорит, что за всю свою жизнь он первый раз стал жертвой мистификации под Севастополем, когда доставленную ему фальшивку принял за подлинный документ. .