Алесь Адамович - Василь Быков

Рыбак менее, чем Сотников, способен к такой вну­тренней работе — это и беда, но и вина его. До пленения, казалось, вполне хватало его "природного" нравствен­ного здоровья, которое имело (как мы видели) даже свои преимущества. Но наступил момент, когда события точ­но сорвались с горы и все понеслось (и в душе Рыбака также). Тут-то и сказалась неспособность Рыбака отде­лять, отличать в самом себе, что есть разумный расчет, а что трусость, животная жажда жизни, что военная хитрость, а что предательство... Конечно, не пять клас­сов всему причина, а нечто большее, заложенное (или не заложенное) в этом человеке самой жизнью.

"Шлаки" в какой-то момент отравили, задушили "организм" — нравственный организм Рыбака: он сде­лал шаг, который не должен был, не имел права делать, за которым — бездна предательства. В миг просветле­ния ощутил это, рванулся назад...

Но события привели Рыбака и он пришел к этому не сразу. Резкий перепад в событиях произошел после случайности, без которой на войне ничего не происхо­дит... Нарвались на полицаев, едущих по зимней дороге. На плечах у Рыбака зарезанная овечка, Сотников, изму­ченный болезнью, отстает. А их уже заметили, уже на­села погоня: Сотников лег в снег, чтобы отстреливаться, согласившись, что это конец, что ему не уйти. И Рыбак, отбежавший дальше, решил, что "Сотникова уже не спа­сешь".

"Выстрелы сзади на какое-то время стихли, и он, прислушиваясь к тишине, с неясным облегчением ду­мал, что, по-видимому, там все уже кончено". Но выстре­лы раздаются снова. Значит, Сотников жив. "И именно эти неожиданные выстрелы отозвались в Рыбаке новой тревогой".

Нет, писатель не "ловит" Рыбака на чувствах, на мыслях, выдающих "будущего предателя". Для тепе­решнего Быкова это было бы упрощением. Хотя опреде­ленная характеристика Рыбака в этом "неясном облег­чении", что товарищ мертв и незачем мучиться сомне­нием, заключена. Но ведь такие "неясные побуждения", за которые не всегда можно осуждать человека, уравно­вешиваются и перекрываются в Рыбаке вполне ясными и определенными поступками, характеризующими его как надежного (до поры) товарища, партизана.

Ведь он и раньше предлагал Сотникову вернуться в лес (после сожженного хутора), а сам собирался "под­скочить дальше" — на себя одного брал операцию.

И теперь тоже, слыша, что выстрелы не умолкают, вдруг отчетливо понял, что уходить нельзя".

"Вся неприглядность его прежнего намерения стала столь очевидной, что Рыбак тихо выругался и в смяте­нии опустился на край овражка. Вдали за кустарником грохнул еще один выстрел, и больше выстрелов с при­горка уже не было. Может, там что изменилось, подумал Рыбак. Наступила какая-то тягучая пауза, в течение ко­торой у него окончательно вызрело новое решение, и он вскочил.

Стараясь не рассуждать больше, он быстрым шагом двинулся по своему следу назад".

Да, и на этот раз у Рыбака хватило нравственной силы, непосредственной ("стараясь не рассуждать больше"), но и сознательной тоже ("Отчетливо понял, что уходить нельзя... По существу он (Сотников) прикрывал Рыбака, тем спасая его от гибели, но самому ему было очень плохо").

И еще не раз будет так, что Рыбак сможет в себе за­метить, оценить, побороть какие-то "естественные", но эгоистические и сомнительные в нравственном отноше­нии побуждения, минутные решения. И кто бросит в че­ловека камень, если в нем такие чувства, побуждения вспыхивают в обстановке крайней, невыносимой? Если он, конечно, борется с ними и побеждает их.

До какого-то момента это и происходит с Рыбаком. Но "шлаки" эгоизма, компромисса накапливаются, не все "выводятся". Рыбак все менее способен противопо­ставить обстоятельствам свою силу: не физическую, а нравственную. Он начинает сдавать позиции человеч­ности. И сила физическая тут уже не в помощь ему, а даже против него: жажда жить, выжить делается все сильнее, непоборимее, захлестывая все. Но это проявит­ся несколько позже, в обстоятельствах более крутых. А пока...

Вот они выбрались из-под обстрела: Рыбак и спа­сенный им, но раненный в бедро, беспомощный Сот­ников.

Да, сложен человек в этой повести В. Быкова, не на­рочито, а житейски сложен. Писатель видит, показы­вает, как поворачиваются в том же Рыбаке какие-то стороны души, качества душевные, но не как согля­датай смотрит, видит это автор, не со стремлением заранее уличить Рыбака, а с тревогой и болью за человека.

"Минуту он стоял над Сотниковым, который неподвижно скорчился на боку, подобрав раненую ногу. В со­знании Рыбака начали перемешиваться различные чув­ства к нему: и невольная жалость от того, что столько досталось одному (мало было болезни, так еще и под­стрелили), и в то же время появилась неопределенная еще досада — предчувствие — как бы этот Сотников не навлек беды на обоих. В этом изменчивом и неуловимом потоке чувств все чаще стала напоминать о себе, временами заглушая все остальное, тревога за собственную жизнь. Правда, он старался гнать ее от себя и дер­жаться как можно спокойнее. Он понимал, что страх за свою жизнь — первый шаг на пути к растерянности: стоит только начать горячиться, нервничать, как беды посыплются одна за другой. Тогда уж наверняка крышка".

А что Сотников? Он весь во власти боли, мучений, готов к худшему, чувствует свою вину перед Рыбаком, которого связал, губит своей беспомощностью. А уж рас­свет: небо над полем как бы прояснилось, сделалось светло-синим, звезды притушили свой блеск... В повести В. Быкова есть несколько таких, удивительно "парти­занских" состояний, когда невольно поражаешься, как мог он нащупать их по одной лишь интуиции. Вот этот — как удар, как ноющая безнадежность — момент рассвета посреди открытой, зимней, "полицейской" местности... [14]

"Сотников знал, что по-светлому их наверняка схва­тят, но это уже не отзывалось в нем особенной трево­гой — им владело безразличие ко всему, что не было его болью, его реальной ежеминутной, а не предполагаю­щейся мукой. Если бы не Рыбак, он бы давно, наверное, прекратил эти бесплодные свои мучения. Но теперь, после всего, что тот для него сделал, Сотников почувство­вал какие-то обязанности по отношению к усилиям товарища".

Самая заметная в характере Сотникова черта: неже­лание, боязнь свое, себя переложить на плечи другого, стать обузой, потерять способность самому делать, вы­полнять то, что война на тебя возложила. Порой просто по-детски в нем это прорывается: "Я — сам!" Был он комбатом, отвечал не за одного себя, а и за других, нес тяжесть многократную. Сняла жизнь с него этот груз ответственности, так уж за одного себя он просто обязан справляться сам! Вот так, а не "по-бритвински" воспри­нял Сотников свое "разжалование".

Да, этот на другого не переложит! Но безусловное ли это качество в Сотникове, которым надо восторгаться? В том-то и дело, что и это качество, хорошее, симпатич­ное автору, способно нести в себе "ложку дегтя", пере­растать во что-то совсем другое. Человек не конечен, а способен к развитию, переходам, со всеми своими хо­рошими и дурными сторонами, качествами. И это прочи­тывается в образе Сотникова.