Алесь Адамович - Василь Быков

Правда, поднялся первый из-за кучи пакли Рыбак. И как точно отмечено писателем вот это душевное дви­жение в Рыбаке: "захотелось, чтобы первым поднялся Сотников. Все-таки он ранен и болен, к тому же именно он кашлем выдал обоих, ему куда с большим основанием годилось сдаваться в плен".

Ранен и болен Сотников, он слабее, но с этой минуты они меняются местами: не физическая, а нравственная стойкость теперь будет решать.

Правда, Рыбак все еще рассчитывает на побег, на силу и ловкость свою. И не в упрек ему это, конечно, го­ворится. Ведь это все еще стойкость его, та, на какую он способен.

"Он хотел жить! Он еще и теперь не терял надежды, каждую секунду ждал случая, чтобы обойти судьбу и спастись. Теперь Сотников не имел для него большого значения. Оказавшись в плену, бывший комбат освобож­дал его от всех прежних по отношению к себе обяза­тельств. Теперь лишь бы повезло, и совесть Рыбака пе­ред ним была бы чистой — не мог же он в таких обстоя­тельствах спасти еще и раненого. И он все шарил глаза­ми вокруг с той самой минуты, как поднял руки: на чер­даке, потом в сенях, все ловил момент, чтобы убежать Но там убежать не было никакой возможности, а потом им связали руки — сколько он незаметно ни выкручи­вал их из этой супони, ничего не получалось. И он думал: проклятая супонь, неужели из-за нее суждено погибнуть?"

Как ни обидно это Рыбаку, но порой супони доста­точно, чтобы иного человека покорить, подчинить.

Не таков Сотников в этих обстоятельствах. Он более свободен в своих действиях, поступках, стремлениях, хотя бы потому, что перестает думать о себе, о своей жизни — не она становится целью его последних минут и усилий, а Демчиха, которую Сотников всеми правдами и неправдами старается выгородить, и тот же Рыбак, участь которого он тоже хотел бы как-то облегчить, сознавшись, что полицая на поле подстрелил он, Сот­ников.

Эта-то мысль о других, о большем, чем собственная жизнь, и дает ему, больному, раненому, необычайную силу.

В поединке со следователем. И под пыткой.

Да, и для Сотникова плен — падение. Он сразу понял это, ощутил. Хотя он и лежал до конца за той паклей на чердаке, готовый принять в себя автоматную очередь полицая, только бы не выдать свое присутствие и не по­губить Демчиху с детьми.

Но и падение бывает протяженным. У Рыбака оно не прекращается с того мгновения, как он, "в последний раз ужаснувшись, отбросил ногами паклю", поднялся и поднял руки. Для Сотникова оно прервалось тот­час. И началось восхождение. Как для генерала Кар­бышева и тысяч других известных и безвестных му­чеников фашистского плена. Восхождение по ступеням стойкости, мужества, борьбы даже в безнадежной ситуации.

А борьба эта сложна и трудна тем, что перед челове­ком встает "машина", которая вся запрограммирова­на не только на физическое истребление людей, но и на то, чтобы подавить, сломить их духовно, растлить нрав­ственно и по возможности утилитаризировать челове­ческие слабости (до того как придет пора утилитаризировать, использовать их волосы, кости на матрацы, удобрения).

С такой машиной и сталкиваются Сотников и Рыбак.

Нет, вначале это всего лишь полицаи: звероватый, обросший бородой мужик и "веселый палач" Стась, ко­торых "машина" уже утилитаризировала, приспосо­била к своим целям. За ними — зловещий костолом Будила и следователь Портнов, а дальше — фашисты немецкие, главные части машины, выползшей из Гер­мании.

Вот она, машина эта, присматривается к пленни­кам — глазами следователя Портнова присматривается. Убить пленных партизан — это никогда не поздно. А нельзя ли и еще что-то извлечь полезное?

"— Жить хочешь?

— А что? Может, помилуете?

Сузив маленькие глазки, следователь посмотрел в окно.

— Нет, не помилуем. Бандитов мы не милуем,— ска­зал он и вдруг круто повернулся от окна; пепел с кон­чика сигареты упал и разбился о носок его сапога — кажется, его выдержка кончилась.— Расстреляем, это безусловно. Но перед тем мы из тебя сделаем котлету. Фарш сделаем из твоего молодого тела. Повытянем все жилы. Последовательно переломаем кости. А потом объ­явим, что ты выдал других. Чтобы о тебе там, в лесу, не шибко жалели.

— Не дождетесь, не выдам.

— Не выдашь ты — другой выдаст. А спишем все на тебя. Понял? Ну как?"

Расчет прежде всего на жажду жизни, на страх перед муками, смертью, но как самое сильное и последнее средство — породить в человеке ощущение бессмыслен­ности сопротивления, борьбы, жертв. Все равно умрешь предателем в глазах людей. При всем презрении "маши­ны" к нравственным принципам, к совести, от которой слуг ее Гитлер "освободил", они понимают, что такая угроза для человека может оказаться самой страшной.

А раз у слуг зла есть такое средство, есть такая воз­можность — обречь человека на муки, на смерть не толь­ко безвестную, но и позорную в глазах людей,— чело­веку необходима особенная стойкость, особенная готов­ность: если надо, умереть и так, но все равно не уступить им, не отступить ни на шаг. И единственная награда за неимоверные муки — собственное сознание, пусть по­следнее, пусть никем не отмеченное, что был человеком до конца.

Да, но есть еще и хитрость военная, тактика борьбы..

Что ж, так и идти в лоб на "машину"? А если в об­ход, если с хитростью?

На слова Сотникова о "машине" ("Или ты будешь служить ей, или она сотрет тебя в порошок!") Рыбак отвечает:

"Я им послужу!"

А предупреждения Сотникова, оказавшегося проро­ческим: "Только начни", не услышал.

"Нет, видимо, с ним не сговоришься, с этим чудаком человеком", — подумал Рыбак. Как в жизни, так и перед смертью у него на первом месте твердолобое упрямство, какие-то принципы, а вообще все дело в характере, так понимал Рыбак. Но ведь кому не известно, что в игре, которая называется жизнью, куда с большим выигры­шем оказывается тот, кто больше хитрит. Да и как ина­че? Действительно, фашизм — машина, подмявшая под свои колеса полмира, разве можно бежать ей навстречу и размахивать голыми руками? Может, куда разумнее будет попытаться со стороны сунуть ей меж колес какую-нибудь рогатину. Пусть напорется да забуксует, дав тем возможность потихоньку смыться к своим".

Что ж, слова по-своему верные. Казалось бы, нельзя не ценить в Рыбаке эту его неотступную мысль, стремле­ние вырваться из лап врагов, из рычагов "машины", что­бы отомстить за все.

Но ведь Рыбак уже обманывает. Нет, не Сотникова. Но и не одних врагов своих он обманывает. А и самого себя. Начался тот психологический процесс самообмана, самооправдания, процесс нравственного сползания вниз, от которого на миг очнется Рыбак в самом конце и ужас­нется неожиданному итогу...

Да, слова его о военной хитрости по-своему верные, но только они уже не подкреплены нравственно. Тогда как пусть и прямолинейная, по его мнению, жертвен­ная стойкость Сотникова несет в себе такой нравст­венный заряд, который может оказаться в итоге важнее многого другого. (Именно о таком, о нравственном вкладе в Победу будет следующая вещь В. Быкова — "Обелиск".)