Алесь Адамович - Василь Быков

Сила, достоинство повести "Сотников" как произве­дения "философичного" в большей, нежели другие бы­ковские вещи, степени в том и заключается, что такие вот мысли героев — это одновременно и их психологиче­ское состояние, глубоко раскрытое. И потому они всегда то радостные, то тоскливые, то гордые, то исполнены от­чаянья. Как вот эта щемящая мысль о достойной смер­ти как последнем даре жизни...

Сотников умирает смертью солдата, но все в нем в эти последние часы и минуты по-человечьи не просто, и каждая мысль его пронизана чувством вполне реаль­ным, правдиво отмеченным.

Первая мысль тоскливая, печальная: что он сумел, сделал, что успел за, свои двадцать шесть лет? В самом деле, что хорошего он принес людям? "Мир потеряет немного" с исчезновением еще одной не очень значитель­ной жизни, которая только могла, но решительно ничем не обогатила его, а он, Сотников, "лишится всего, чтобы никогда не приобрести ничего".

Рядом с этой тоской близкого небытия и другое чув­ство — неожиданное облегчение. Теперь, когда выбор между смертью и жизнью (жизнью, которую бы он при­нял) исчез и осталось лишь выбрать, каким человеком, как умереть,— "теперь он чувствовал в себе новую воз­можность, не подвластную ни врагам, ни обстоятельст­вам и никому в мире... Это было преимуществом смерт­ника, но в то же время оно являлось главной и уж наверное последней реальной ценностью в его малоудавшейся жизни".

Как же такой ценностью собирается распорядиться этот, прежде суховатый, жестковатый в своем максима­лизме человек?

Если Сотникова что-либо еще заботило в его жизни,так это последние его обязанности по отношению к лю­дям, волею судьбы или случая оказавшимся рядом!.. "Взять все на себя" — на это Сотников и прежде был способен. Но с каким чувством к людям — главное это! Именно в чувстве к людям меняется к концу Сотников — и это есть его движение, его восхождение, параллельное падению недавнего его товарища Рыбака.

Его попытка все взять на себя ("Это я, Сотников, ходил в разведку, имел задание, в перестрелке ранил полицая, я — командир Красной Армии и противник фашизма — расстреливайте меня! Остальные здесь ни при чем") — прежде всего наивная: ведь Сотников сам говорит, что перед ними "машина", машина унич­тожения, любое подозрение (если не менее того) уже вина, за которую у фашистов одна мера — смерть. Если бы только этот поступок завершал жизнь Сотни­кова — это был бы конец почти нелепый и даже не­правдивый.

Большее, однако, происходило на глубине.

Рыбак перед лицом смерти теряет прежде всего чело­веческие связи с людьми. С людьми одной с ним судьбы. Чтобы, оторвавшись от них, как-то и от судьбы общей ускользнуть.

Сотников же только тут, теперь связи эти ощущает по-настоящему. Как что-то самое важное, главное, что только и даст ему хоть в какой-то мере "завершить то, что не успела осуществить жизнь".

Приходится слышать споры, в которых утверждает­ся, что в "Сотникове" ситуация "никуда не выводящая": не только, мол, Рыбак, но и Сотников, с его жестоким фа­натизмом, обещают постоянный, снова и снова, возврат "на круги своя".

Но ведь в Сотникове и с Сотниковым происходит что-то очень важное. Он по-прежнему тверд, стоек — поскольку это касается его самого, его жизни и смерти.

К жизни и смерти других людей отношение его в чем-то изменяется.

"Теперь, в последние мгновения жизни, он неожидан­но утратил прежнюю свою уверенность в праве требо­вать от других наравне с собой". Требовать, не слушая, не желая понять, услышать этих других. Как в хате ста­росты...

Он понимает, как жестоко ошибся с этим старым и стойким человеком. Он исполнен чувства боли и вины за судьбу Демчихи, которая обречена пойти на казнь вместе с ним.

В последние минуты свои он и себя судит судом выс­шей справедливости — и как определенную личность (за то, что он сделал, но и чего не сделал), и как одного из племени людей, которые так долго, мучительно и не прямо идут к высшей справедливости ("Сколько уж их, человеческих жизней, со времен Иисуса Христа было положено на жертвенный алтарь человечества и много­му ли они научили человечество? Как и тысячи лет на­зад, человека снедает в первую очередь забота о самом себе, и самый благородный порыв к справедливости по­рой кажется со стороны по меньшей мере чудачеством, если не совершенно дремучей глупостью").

Мы уже говорили об этом новом для Быкова психо­логическом акценте: о нравственном суде героев "Сот­никова", обращенном и на самих себя. Суди, но и сам судим будешь! Нет эпох или даже периодов, только де­лающих или только судящих. Жизнь, история непре­рывны. Однако бывают периоды, когда возрастает со­знание именно личной ответственности не только за то, что тебе досталось, но и за то, что от тебя останется идущим следом.

Через всю толщу самого себя, своих достоинств, не­достатков, оценивая и самого себя — вот как смотрит теперь Сотников на других людей. Видя то, что не за­мечал вчера, понимая то, чего не хотел понимать преж­де, потому что считал, что победить фашизм можно, лишь не считаясь с человеческими чувствами.

Он ищет глазами тех, кому мог бы оставить послед­нюю свою ласку, любовь к людям и свое последнее по­нимание. И замечает мальчишку ("Среди их безликого множества его внимание остановилось на тонковатой фигурке мальчика лет двенадцати в низко надвинутой на лоб старой армейской буденовке") — как бы повторе­ние его самого, когда ему было столько же, и был отец, "инвалид гражданской войны и часовой мастер", ко­торый твердо надеялся, "что сыну достанется лучшая доля".

"А-а-а-ай! Не хочу! Не хочу!" — от этого страшного крика Демчихи страшно стало и Сотникову. Перед кон­цом ему "так захотелось отпустить все тормоза и за­плакать". Вместо того он вдруг "улыбнулся в последний раз". Чтобы не так страшно было жить мальчишке.

"Прости, брат!" — а это уже Рыбак. Он старательно, как бы все еще помогая, услуживая своему товарищу, держит сосновый чурбан, на котором стоит поднятый к петле Сотников.

"Выкрутился, сволочь!" — недобро, вроде бы с за­вистью подумал про него Сотников и тут же усомнился: надо ли так?.. Слишком мало осталось ему, Сотникову, и времени и сил, чтобы терять это на суд над Рыбаком. Рыбак уже сам осудил себя — на страшную жизнь осудил. Это знает Сотников.

И Сотников, умирающий "агитационно", чтобы не страшно было оставаться в этом мире "мальчишке в бу­деновке", в последний свой миг совершает и еще что-то, но уже специально для Рыбака (только Рыбак это и за­метить мог).

"Подставка его опять пошатнулась в неожиданно ослабевших руках Рыбака, который неловко скорчился внизу, боясь и, наверное, не решаясь на последнее и са­мое страшное для него дело".

И тогда Сотников, "чтобы упредить неизбежное" (и упредить страшное "дело" Рыбака), сказав: "Пошел к черту!", сам толкает от себя чурбан...