Валентина Краскова - Кремлевские кланы

Я читала эти письма теперь, встретившись с Иваном Александровичем Сванидзе (Джоником) через двадцать пять лет. Мы не виделись с 1937 года. Он показал мне эти письма и рассказал все, что знал о судьбе родителей.

В письмах были обычные, нежные, родительские вопросы к ребенку: здоров ли, как учеба, как устроилась жизнь? Каждый из них надеялся, что о мальчике позаботятся многочисленные родственники. Их было много с той и с другой стороны. Но родственники отказались сделать это. Брат мой Яша хотел было взять мальчика к себе, но жена его умоляла этого не делать: мальчик трудный, балованный, да и вообще, мол, у него есть родственники ближе — тетки и дядьки. Однако, сестра дяди Алеши, Марико, была тогда же арестована и очень быстро погибла в тюрьме. Брат Марии Анисимовны, на заботы которого о сыне она так надеялась, тоже попал в тюрьму; правда, ему повезло, — он жив и сейчас.

Одна лишь Лидия Трофимовна, религиозная старая дева, фанатически обожавшая Александра Семеновича, считала своим долгом растить мальчика, пока хватит сил… И она сделала все, что было возможно.

Иван Александрович, несмотря на врожденную неврастению, несмотря на страшную перемену в жизни, бросившую его из роскоши на самое дно, в тюрьму с уголовниками, затем в ссылку в Казахстан, все-таки стал человеком достойным своих чудесных родителей. За одиннадцать лет его счастливой жизни в семье, они успели ему привить много хорошего, многому научить. Запасов этих детских знаний хватило ему очень надолго. И когда в 1956 году, вернувшись из казахстанской ссылки, он получил, наконец, возможность поступить в Московский университет на исторический факультет, то уж учился он на одни пятерки. Аспирантура и защита кандидатской диссертации в Институте Африки АН СССР были для него нетрудным делом. Он унаследовал от родителей величайшую работоспособность. Он только не смог донести до сегодняшнего дня здоровья. Нервы его многого не смогли перенести и часто отказывают. Для близких он трудный, тяжелый человек. Зато для дальних, для студентов института, для избирателей своего райсовета, где он избран депутатом, он человек добрый, душевный, отзывчивый. Добро его бескорыстно, себе он ничего не хочет. Но, воюя за предоставление комнаты какому-нибудь несчастному семейству, живущему в подвале, он может задушить своими руками всех, кто будет этому препятствовать. Грузинский темперамент и непримиримость выбиваются тут из него как пламя. Сам он, родившийся в 1929 году в Берлине, никогда еще в Грузии не был.

Ну, что ж, вот и все те, кто был нашим домом, кто был действующими лицами в моем детстве.

Какие страшные судьбы у всех, как по-разному все погибали, и как неумолимо.

Дядя Алеша и тетя Маруся погибли, когда им уже было за 50 лет; они успели прожить долгую, интересную, полезную жизнь. Мама, Редене, дядя Павлуша мало успели сделать, они ушли молодыми. Анна Сергеевна и Федор Сергеевич стали инвалидами, жизнь была у них, цо существу, отнята. Бабушка и дедушка жили долго почти 80 лет, — но жизнь их после маминой смерти была медленным умиранием от всего того, что происходило вокруг.

Круг этих людей когда-то был шумным, дружным, веселым. Остались непринужденные домашние фотографии — на нашей террасе в Зубалове, в саду, в Сочи, куда все ездили летом. Остались дети их всех — двое сыновей и дочь Павлуши, двое сыновей Анны Сергеевны, Иван Александрович Сванидзе, да я, — дети, которые что-то помнят, что-то хранят в сердце, у которых много старых выцветших фотографий с веселыми, милыми добрыми лицами… Все мы помним наше солнечное детство, помним Зубалово-2 и Зубалово-4, где все мы жили, гуляли по лесу, собирали землянику, грибы, и ходили купаться на Москва-реку. Я жила почти семь лет в нормальной, хорошей, интересной семье, которая много давала нам, детям, и стремилась давать. Дети постоянно толпились в доме — мы сами, наши подруги и товарищи, двоюродные братья и сестры. Взрослые были все чадолюбивы, никто на детей не цыкал, не шикал; каждый, как мог, старался их развлекать, учить — дом вертелся вокруг детей».

Генерал де Голль записал в своих мемуарах уже после смерти диктатора: «…Революция, партия, государство, война — все это было для него лишь средством власти. И он достиг ее, используя в полную меру собственное толкование марксизма и тоталитарный нажим…»

В книге известного писателя, политика, ученого Милована Джиласа «Беседы со Сталиным» говорится:

«Сейчас в серьезных научных кругах на Западе у Сталина обнаруживают признаки маниакальности и, более того, — криминальности. На основании наших с ним встреч подтвердить этого не берусь, допускаю лишь, что любой разрушитель либо творец новой империи несет внутри себя заряд как гипертрофированных восторгов, так и воистину дьявольского отчаяния. Неистовый гнев или необузданное, доходящее до скоморошества веселье накатывали на Сталина. Да и ненормально было бы, истребив несколько поколений соратников, не пощадив и собственную родню, оставаться нормальным — лишенным подозрительности, спокойным…»

Есть такой анекдот: глубокой ночью, Сталин подходит к телефону и набирает номер Молотова:

— Ну, как твои дела, Вячеслав? Все заикаешься? А английский не учишь?

— Да, я, — дрожащим голосом начинает оправдываться Молотов, — если нужно для партии, и английский выучу и заикаться…

— Ну, ну, хорошо, — успокаивает его Сталин. — Спокойной ночи.

Набирает номер Лаврентия Берия:

— Как ты там, Лаврентий? — интересуется Сталин. — Говорят, все по бабам бегаешь?

— Да, я не так, чтобы очень… — начинает объяснять Берия.

— Ничего, ничего, — говорит Сталин, — я тебе просто хотел пожелать спокойной ночи.

Набирает номер Анастаса Микояна:

— Анастас, дорогой, напомни мне сколько было бакинских комиссаров? Двадцать семь? А расстреляли сколько? Двадцать шесть? Спасибо, спи спокойно…

Пообщавшись по телефону, Сталин говорит удовлетворенно:

— Друзей успокоил, теперь можно и самому поспать.

Нерасстрелянным бакинским комиссаром был Анастас Микоян, человек, который пятьдесят четыре года подряд был членом ЦК партии и сорок лет работал в составе Политбюро ЦК.

В 1957 году, выступая на заводе «Красный пролетарий» Микоян сам рассказывал, что Сталин вызвал его к себе и сказал с угрозой: «История о том, как были расстреляны 26 бакинских комиссаров и только один из них — Микоян, — остался в живых, темна и запутана. И ты, Анастас, не заставляй нас распутывать эту историю».

Сам Анастас Микоян ситуацию с расстрелом бакинских комиссаров объяснял так:

«Чем руководствовались закаспийское правительство и представители английского командования, составляя список 26 из 35 арестованных товарищей, видно из письменного показания, данного в июне 1925 года Суреном Шаумяном, допрошенным в качестве свидетеля по делу Фунтикова: