Валентина Краскова - Кремлевские кланы

Увидев перед собой Джеваншира, я была поражена. Мы остались вдвоем. «Подойдите ближе, Оля, — сказал мне Джеваншир. — Я министр внутренних дел. Мне доложили, что Степан в городе и что вы не хотите давать его адрес. Я вас позвал специально для того, чтобы вы дали мне его адрес. Я друг Степана. Он спас меня от смерти, теперь я хочу спасти его. Если Степана найдут, то могут убить на месте. Дайте мне его адрес!»

Я ответила, что Шаумяна в Баку нет, что это — заблуждение.

Но Джеваншир мне не верил. Он продолжал просить, умолять меня, чтобы я дала ему адрес, клялся, что он обязан спасти Степана. Я доказывала и тоже клялась ему, что говорю чистую правду. Тогда он впал в ярость, кричал: «Вы проклятые фанатики, вы погубите Степана!» Окончательно рассвирепев, он вызвал конвой и приказал: «Уведите ее обратно!» Я была даже не в состоянии напомнить ему о том, что завтра по приговору Нури-паши нас повесят. Меня увели обратно в тюрьму.

К вечеру в камеру вошел старший надзиратель(это был турок из военнопленных, он немного говорил по-русски) и, посмотрев на меня, сочувственно сказал: «Бедная девочка, завтра утром… знаешь?» — и показал мне рукой петлю вокруг шеи. Я ответила, что знаю. Тогда он кинул мне кисть винограда и ушел.

Через час заходит опять: «Ой, бедная, завтра ты будешь (опять тот же жест вокруг шеи). На стакан вина, выпей!»

Пришел он и в третий раз, принес подушку: «Последняя ночь. Поспи на подушке!»

Тогда я решилась и говорю: «Внизу мои братья, хочу с ними проститься, поведи меня к ним». Он отказывается, видимо очень боится. Тогда я бросила ему принесенную подушку, виноград и кричу: «Уходи вон! Хочу видеть братьев!»

Он «растаял». «Подожди, — говорят, — вечером начальник уйдет, тогда проведу».

Вечером он действительно повел меня через двор, оттуда — в глубокий подвал, где я нашла Сурена и Шуру. Они бросились меня обнимать. Оказывается, и они знали о том, что завтра нас всех повесят.

Надзиратель боялся долго оставлять меня с друзьями и потащил обратно. Мы успели только условиться, что когда нас поведут на казнь, то будем петь «Интернационал».

Сижу в камере и жду, когда через стеклянную полоску дверной рамы начнет рассветать: последний день.

Вдруг слышу какой-то шум, стук жандармских шашек и шаги около моей камеры. Неужели за мной? Ведь еще ночь! В камеру вошли «Рыжий турок» с переводчиком и стражей. Бехаэддин-бай обращается ко мне по-французски (зная, что я немного говорю по-французски): «По распоряжению министра Джеваншира вы освобождены. Смертная казнь заменена вам высылкой из пределов Азербайджана».

Сначала не поверилось. Я подумала: «Может быть, он хочет чтобы я не упиралась и без всякого сопротивления шла на казнь?» Говорю: «Зачем обманываете? Ведите на казнь — я готова». Но он вновь повторяет по-французски: «Вы свободны». И переводчик все это повторяет по-русски. Тут я что-то стала понимать. Значит, Джеваншир все же вмешался! Но в то же мгновение в голову пришла ужасная мысль: «А вдруг это только для меня?» Спрашиваю: «А как мои друзья?» Начальник охранки хохочет: «Теперь они стали вашими друзьями?! Ведь совсем недавно вы все отпирались, говорили, что друг друга не знаете?» Наконец, кончив смеяться, он сказал, что их тоже сейчас освободят.

Меня повели в контору, где взяли подписку, что я явлюсь через три дня в полицию для высылки за пределы Азербайджана.

Потом меня вытолкнули за ворота. Неожиданно вижу: стоит мой отец. Оказывается, ему сказали, что меня на вокзале забрали жандармы, и он все время ходил и просил за меня. Вчера ему объявили, что завтра меня поведут на площадь вешать, и он простоял у ворот охранки всю ночь, ожидая, когда же меня выведут.

Он смотрит на меня и ничего не может понять. А я в свою очередь не верю своим глазам: откуда здесь отец? Отец не выдержал, ноги у него подкосились, он упал на колени, схватил меня за руки и громко-громко разрыдался…

Через 10–15 минут выходит из ворот Сурен Агамиров, еще через некоторое время — Шура Баранов. Они тоже дали подписку, что через три дня явятся в полицию для высылки.

Два дня и две ночи отец просил, умолял меня бросить все, идти учиться. «Большевики, — говорил он, — вас покинули, сами удрали, оставь их, хватит…» Ни на минуту он не давал мне покоя своими просьбами и требованиями. На третью ночь я не выдержала. Мы сильно поссорились, и в час ночи я ушла из дому.

Иду, в городе полная темнота. Кое-где слышны выстрелы, крики. Решила пойти к знакомой мне Зине — портнихе. Она меня и приютила.

На другой день повидала Сурена и Шуру. Мы решили в полицию не являться. Ведь нас могли вывезти за границу, в Петровок, а там были белые, Бичерахов со своей бандой — там большевиков тоже вешали. Мы решили сами пробираться в Грузию.

Я прожила некоторое время у Амалии Тонянц, а вскоре нам удалось уехать в Тифлис. Туда у нас были явки. Там мы нашли Гогоберидзе и Румянцева».

В ночь на 20 сентября 1918 года на 207-ом километре Красноводской железной дороги было расстреляно двадцать шесть человек. Среди них были не только комиссары. Были в числе расстрелянных и личные телохранители Шаумяна, и левые эсеры, и один беспартийный мелкий служащий. Но все они вошли в историю как «26 бакинских комиссаров».

«Поднять руководящую и направляющую роль партии в советском обществе» — это значит, что партия была призвана и обязана вмешиваться в личную жизнь не только коммунистов, но и беспартийных граждан.

Но все это было придумано не сразу, в первые годы власти Советов само понятие семьи приобрело новое значение. Революционность подразумевала нетрадиционность.

Советские партийцы еще вспомнят о крепких семьях, но будет это не сразу.

На первом этапе формирования советской номенклатуры семейная клановость, можно сказать, отсутствовала.

Партия была одной большой семьей. Общей для всех. Партия сама по себе была кланом.

Многие из вождей до конца дней своих не узаконили свои браки. И если, к примеру, Софья Сигизмундовна Мушкат родила в варшавской тюрьме ребенка от Феликса Дзержинского, то была ли она его женой? Она считала себя таковой, несмотря на все превратности судьбы. Судя по ее мемуарам, она не теряла надежду на воссоединение семьи. А как было на самом деле? Ребенок воспитывался то у родственников, то в воспитательных учреждениях, а отец ребенка был далеко.

«Письма от Феликса приходили редко. Меня мучило беспокойство, — писала Софья Мушкат. — О Ясике (сыне — прим, авт.) я теперь меньше волновалась, он был в хороших руках. Дядя Мариан часто писал мне о Ясике, который медленно, день за днем становился крепче, набирал вес и был веселенький, но долго еще не мог держаться на ножках и не ходил. После ареста Феликса, посылавшего на содержание Ясика ежемесячно 15–20 рублей, деньги стала высылать Бернштейн — мать друга Феликса, горячо его любившая. Она жила где-то в Седлецкой губернии.