Валентина Краскова - Тайны кремлевской любви

Наравне с нигилизмом и народничеством, одним из элементов русской души является анархизм. «Анархия — мать порядка!», «Семь бед — один ответ!» — истинно русские лозунги. Они — порождение русской дионисийской стихии. Русский народ согласен покорно сносить выпавшие на его долю испытания. Он готов быть материалом для создания великого мирового государства, всеславянской цивилизации. Но в нем также скрыт бунтарский дух, склонность к вольнице — к анархии. Стенька Разин и Емелька Пугачев — чисто русские образы.

Несмотря на это, как общественно-политическое течение анархизм сложился в 40—70-х годах прошлого столетия на Западе. Он выступал за немедленное уничтожение всякой государственной власти путем стихийного бунта народных масс. Главными западными идеологами анархизма стали Штирнер и Прудон.

Российская почва оказалась весьма благодатной для идей анархизма. Ведь русская интеллигенция тоже не любила государство, она не считала его своим. Государство для них — это «они», чужие; «мы» же, свои, живем в ином измерении, которое чуждо всякому государству. Русскому народу была свойственна мысль как о священном помазании власти, так и мысль, что любая власть есть зло и грех.

«Поразительнее всего, что идеология анархизма есть, по преимуществу, создание высшего слоя русского барства, и этот русский анархизм приобрел общеевропейское значение, — говорит Н. Бердяев. — Барин Бакунин, князь Кропоткин, граф Толстой — создатели русского и мирового анархизма. Центральной является фигура Бакунина. Бакунин — фантастическое порождение русского барства. Это огромное дитя, всегда воспламененное самыми крайними и революционными идеями, русский фантазер, неспособный к методическому мышлению и дисциплине, что-то вроде Стеньки Разина русского барства».

Бакунин эмигрировал из России и участвовал почти во всех европейских революционных событиях. Он познакомился с Марксом и некоторое время был с ним в дружеских отношениях. Идея о мессианском призвании пролетариата в учении Маркса — от Бакунина. Но потом они не просто расходятся, а становятся смертельными врагами. Для Бакунина, который не любил немцев, Маркс — государственник и пангерманист. Поэтому главный труд Бакунина называется «Кнутогерманская империя и социальная революция».

Революционный мессианизм Бакунина — это русско-славянский мессианизм. Он был убежден в том, что мировой революционный пожар будет зажжен русским народом и славянством. В этом русском революционном мессианстве он является прямым предшественником российских большевиков. Ему принадлежат слова: «Страсть к разрушению есть творческая страсть».

«Анархизм Бакунина есть бунтарство, — говорит Н. Бердяев. — Он хочет поднять мировой бунт, зажечь мировой пожар, разрушить старый мир. Он верит, что на развалинах старого мира, на пепелище сам собой возникнет новый мир. Бакунин хочет взбунтовать народные, пролетарские массы всего мира. Он хочет обращаться к черни, к низам и верит, что взбунтовавшаяся чернь, сбросив все оковы истории и цивилизации, создаст лучшую, вольную жизнь. Он хочет разнуздать чернь. Бакунин народник в том смысле, что он верит в правду, скрытую в трудовом народе, в темной массе и особенно в русском народе, который он считал народом-бунтарем по преимуществу. Все зло для него в государстве, созданном господствующими классами и являющимся орудием угнетения… Человек для Бакунина стал человеком через бунт. Есть три принципа человеческого развития: 1) человек животный, 2) мысль, 3) бунт…

[…] Но атеизм Бакунина был еще более воинствующим, грубым и насильническим, чем атеизм Маркса… В религии божественное возносится на небо, а грубое животное остается на земле… Бакунин в отличие от Белинского очень грубо говорил о Христе: «Христа нужно было бы посадить в тюрьму как лентяя и бродягу»; «Человек, одаренный бессмертной душой и свободой, есть существо антиобщественное, ибо бессмертный дух не нуждается в свободе». Общество порождает индивидуума, общество источник морали. В противоположность Максу Штирнеру, анархизм Бакунина решительно антииндивидуалистический, коллективистский, коммунистический. Бакунин отрицает личность, ее самостоятельную ценность и автономию. В этом он отличается от Прудона. Он проповедует анархокоммунизм. Но в отличие от анархокоммунизма Кропоткина, который окрашен в цвет идеологического оптимизма, у Бакунина он окрашен в зловещий цвет разрушения и бунта против всего, прежде всего против Бога. Бакунин сравнивает церкви с кабаками. Он восклицает: «Одна лишь социальная революция будет обладать силой закрыть в одно и тоже время все кабаки и все церкви». Воинствующий коммунизм Бакунина идет дальше воинствующего атеизма русских коммунистов, которые все-таки не закрыли всех церквей и на которых чувствуется интеллектуалистическое влияние марксизма. Но в воинствующем атеизме Бакунин является предшественником коммунизма. Анархизмом и бунтарством Бакунина коммунизм воспользовался для дела разрушения».

Как и народник Нечаев, анархист Бакунин отрицательно относился к науке и интеллигенции. Поэтому нет ничего удивительного в том, для и Ленина интеллигенция была ничем иным, экскрементами.

«Убийство Александра II по постановлению «Народной воли» было концом и срывом русских революционных движений до возникновения марксизма, — говорит Н. Бердяев. — Это была трагедия единоборства русской власти и русской интеллигенции».

Таким образом, в метафизическом плане смысл русской любви заключается не в послушании и покорном несении тягот и бремени мира, в творческом дерзновении, одним из проявлений которого является бунт. Эта любовь сродни садизму. В ней русский дух испытывает упоение, свой наивысший взлет, экстаз. «Любовь по-русски» трагична в этом мире, она не допускает благоустройства и не подчиняется никаким нормам. Любящим она сулит гибель, а не счастливое устроение жизни. Величайшим в «любви по-русски» является то, что сохраняет ее таинственную святость — отречение от всякой жизненной перспективы. Жизненное, семейной благоустройство в русской любви становятся могилой истинного чувства. Русская любовь может достичь вечности только через жертвенную гибель в этой жизни, поэтому она тесными интимными узами связана со смертью.

«…мы растем, близимся к могиле, почти влюблены в нее неведомой нам самим любовью; почему не представить и не объяснить, что и обратно могила влюблена в колыбель и случаи предгробного влюбления и есть показатели господства жизни над смертью, «разверзание зева смерти», откуда изводится живое, — писал В. Розанов. — Тянется колыбель к гробу; и вот обратно тянется гроб к колыбели. Все — в связи. Все — обнимается. С точки зрения дальности и расстояния как условия любви, что может быть дальше, чем смерть и рождение? И в редчайших случаях, когда каким-то мистическим глазком звездочка смерти и звездочка рождения пронимут между собой телескопическую даль и усмотрят друг друга, они страстно мечутся навстречу друг другу». Ничего нельзя представить глубже всепоглощающей нежности, какую оказывает старый юному».