Эрик Ларсон - Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

В конце концов Черчилль и его спутники отбыли с «Нельсона» и направились на адмиральском катере к эсминцу «Нейпиер», на котором им предстояло вернуться к своему поезду. Погода оказалась хуже, чем накануне, волнение на море – сильнее, и карабканье с катера на палубу эсминца стало довольно рискованным делом. Здесь флотский протокол требовал обратного порядка следования: Черчиллю предписывалось подняться первым. Катер и эсминец ходили вверх-вниз вместе с волнами. Ветер ударял в фальшборты. Взбираясь наверх, Черчилль не переставал говорить, явно чувствуя себя очень непринужденно. «Мопс» Исмей внизу, на катере, услышал, как одна из ступенек лестницы «зловеще» треснула под тяжестью Черчилля, но премьер-министр продолжил движение и вскоре оказался на борту эсминца. Исмей писал: «Я постарался не наступить на эту ступеньку, когда пришла моя очередь, но Гарри Гопкинсу повезло меньше» [862] Ismay, Memoirs , 215. .

Гопкинс начал подниматься, его пальто раздувалось на ветру. Ступенька сломалась под его ногой, и он начал падать. Конфидент Рузвельта, потенциальный спаситель Англии, мог вот-вот свалиться на катер или, что еще хуже, в море, бушевавшее между катером и корпусом корабля, которые двигались, словно зажимы тисков.

Два матроса поймали его за плечи. Его фигура покачивалась над палубой катера.

Черчилль прокричал ему своеобразные слова ободрения:

– Я бы на вашем месте не особенно там задерживался, Гарри. Когда два корабля так близко друг к другу в бурном море, вы непременно пострадаете, если окажетесь между ними.

По пути в Лондон черчиллевский поезд сделал остановку в Глазго, где Черчилль произвел смотр несметного количества гражданских добровольцев, в том числе пожарных команд, сотрудников полиции, Красного Креста, Службы оповещения о воздушных налетах (СОВН) и Женской добровольческой службы: все они выстроились шеренгами, ожидая его появления. Всякий раз, приблизившись к очередной группе, он останавливался и представлял Гопкинса, называя его личным представителем президента Соединенных Штатов, что подбадривало работников каждой службы, но истощало последние резервы гопкинсовских сил.

Гопкинс прятался, маскируясь среди толп зрителей, которые пришли увидеть Черчилля.

«Но спастись ему не удавалось», – писал «Мопс» Исмей.

Черчилль замечал отлучки Гопкинса и всякий раз громко звал его: «Гарри, Гарри, где же вы?» – заставляя Гарри вновь оказаться рядом [863] Там же, 216. .

Именно здесь, в Глазго, произойдет самый важный эпизод за все время пребывания Гопкинса в Великобритании, хотя до поры до времени его скрывали от общественности.

Путешественники собрались в отеле «Стейшн» в Глазго – для небольшого обеда с Томом Джонстоном, парламентарием и известным журналистом (скоро его назначат министром по делам Шотландии). Уилсон, врач Черчилля, сидел рядом с Гопкинсом и снова поразился, как же неопрятно тот выглядит. Начались речи. Пришла и очередь Гопкинса.

Гопкинс поднялся и, как вспоминал Исмей, вначале сделал «один-два реверанса по поводу британской Конституции [864] В Великобритании нет кодифицированной Конституции: по сути, она состоит из законов, прецедентов и конституционных обычаев страны, определяющих порядок формирования и полномочия органов государства, принципы взаимоотношений государственных органов между собой, а также государственных органов и граждан. – Прим. пер . в целом и неукротимого премьер-министра в частности». Затем он повернулся к Черчиллю.

– Полагаю, вам хотелось бы знать, что я скажу президенту, когда вернусь, – произнес он.

Это была очень сдержанная оценка. Черчилль отчаянно желал узнать, насколько успешно идет его обхаживание Гопкинса – и, конечно, что он скажет президенту.

– Что ж, – продолжал Гопкинс, – сейчас я вам процитирую один стих из Книги Книг [865] Книга Книг – уважительный эвфемизм для обозначения Библии. – Прим. ред. . При свете ее истины воспитывались и мать мистера Джонстона, и моя собственная мать-шотландка…

Понизив голос почти до шепота, он прочел фрагмент библейской Книги Руфи:

– «Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог – моим Богом».

Затем он так же негромко прибавил:

– До самого конца.

Это было его собственное дополнение [866] Там же; Moran, Churchill , 6. .

Казалось, волна благодарности и облегчения пронеслась по залу.

Черчилль прослезился.

«Он понимал, что это означает, – писал его врач. – Даже для нас эти слова были как канат, брошенный утопающему» [867] Moran, Churchill , 6. . А вот что писал Исмей: «Возможно, для него [Гопкинса] было неблагоразумно показывать свою поддержку столь явно, однако это всех нас глубоко тронуло».

18 января, в субботу, пока Черчилль и Гопкинс двигались обратно в Лондон, Колвилл отправился на машине в Оксфорд, где планировал посидеть за ланчем с Гэй Марджессон – замаскировав свой романтический интерес небольшим обманом (мол, он прибыл в город по делам премьер-министра). Снег покрывал Лондон – и продолжал идти, пока Колвилл ехал. Он опасался (а быть может, надеялся), что Оксфорд изменил ее к худшему, что длинная прическа, которую она теперь носила, стала символом оксфордского воздействия. Но когда после ланча они продолжили разговор уже в ее комнате, он особенно отчетливо увидел, что Гэй такая же пленительная, как и всегда.

«Я нашел ее очаровательной, изменившейся меньше, чем я опасался, – писал он, – но не добился особого прогресса. Мы всегда болтаем с ней очень свободно, однако мне никак не удается стать для нее чем-то кроме "все того же старины Джока", и, если я не стану (или не покажусь) другим, у меня не будет шансов произвести на Гэй какое-то новое впечатление».

Вскоре ему пришло время уезжать. Шел снег. Гэй попрощалась, пригласила Колвилла как-нибудь навестить ее снова, и здесь, в снегу, как он писал с явной горечью, «Гэй выглядела еще прекраснее, чем всегда, с длинными волосами, наполовину скрытыми платком, с разрумянившимися от холода щеками».

Сквозь снег и лед он поехал обратно в Лондон. По пути он вынес вердикт: поездка стала «кошмаром».

По возвращении он решил, что с него достаточно. Он написал ей письмо, где подтверждал, «что я по-прежнему ее люблю, и признавался, что с моей точки зрения единственное решение – разрубить этот гордиев узел и больше не видеться с ней. Мое отсутствие не должно создать серьезную пустоту в ее жизни, хоть я и считал, что она относится ко мне с симпатией; я не мог вечно болтаться рядом с ней как отвергнутый поклонник, преследуемый воспоминаниями о том, что было, и мечтами о том, что могло бы быть».