Валерий Хайрюзов - Черный Иркут

Сергей пробовал вспомнить, а что же там было дальше, но в памяти остались другие слова:

На город заходила огромная чёрная туча. Жалея, что не захватил с собой зонтик, я прикидывал, успею ли добраться до театра, но трамвай не торопился; позванивая, он проезжал мимо древних, утопленных в землю деревянных домов, которым было далеко за сотню лет. Они, должно быть, помнили Муравьёва-Амурского и ещё многое-многое другое. Я сошёл у магазина на бывшей Заморской, а позже Амурской улице, глянул на Крестовоздвиженскую церковь, колокола которой приглашали на вечернюю службу, вспомнив, что в ней, перед экспедицией на Амур, которая завершилась открытием Татарского пролива, в середине позапрошлого века венчался будущий адмирал Геннадий Невельской.

Напротив церкви, на месте стоявших когда-то Амурских ворот, был установлен камень в честь присоединения амурских земель к России. Помню, меня всегда охватывала досада; и это всё, что оставил город себе в наследство из своего славного недавнего прошлого? Именно отсюда, из Иркутска, управлялись земли огромного Восточно-Сибирского края, куда входили и заморские территории: Аляска, Алеуты и Калифорния.

Узкими дворами, укорачивая путь, быстрым шагом пошёл в сторону драматического театра.

Но для меня драма началась, когда я почти добежал до театра: небо исполнило своё обещание, ледяной стеной хлынул дождь, и через пару минут моя одежда стала напоминать хлюпающую водосточную трубу.

Я добежал до служебного входа, но там охрана сообщила, что директор ещё не приехал, и посоветовала подождать. Я подумал, что мне бы сейчас в самый раз раздеться и отжать одежду, она липла к телу, туфли, словно жалуясь, хлюпали, а на кафельном полу подо мной расплывалась лужа. Мимо спешили служащие, они сворачивали зонты и ныряли в тёмное нутро театрального лабиринта. Я посмотрел в окно: за стеклом с водостоков потоком лилась вода; ударяясь об асфальт, она потрескивала, словно на сковородке, — дождь набирал силу.

«Придётся сохнуть здесь», — обречённо подумал я.

В этот момент распахнулась дверь, и, минуя вахтёров, из лабиринта вышла молодая женщина, приготавливая для улицы пёстрый зонт. Оглядев её ладную, затянутую в плащ фигурку, я приподнялся со скамейки и удивлённо произнёс:

— Валя?! Как ты тут оказалась?

Ответить она не успела: неожиданно мы почти одновременно увидели под окном на полу крупную денежную купюру. Как она там оказалось, я не успел понять; сделав удивлённое лицо, я кивнул на смятую бумажку:

— Кто-то выронил?

— Наверное, это я обронила, — запнувшись, сказала Валя.

Я сделал вид, что мне нет дела до валяющихся бумажек: мало ли чего может оказаться на полу? Она одним движением преодолела пространство, подняла оброненную бумажку и сунула в карман.

— Ой, да ты совсем промок! — оглядев меня, воскликнула она. — Пойдём ко мне, я тебя обсушу.

Валя взяла меня за руку и повела в театральное обиталище.

— Это со мной! — уверенным голосом сказала она вахтёрам.

Охранники кивнули, и Валя повела меня по коридорам и лестницам театра. Я, хлюпая размокшими туфлями, искоса смотрел на свою спасительницу, припоминая, что когда-то Валя была бортпроводницей и мы летали в одном экипаже. Я вспомнил, что впервые обратил на неё внимание, когда она, тогда ещё только начинающая стюардесса, на вечере в аэропорту спела шуточную песню:

Песня имела успех, и Валю в аэропорту стали даже шутливо именовать первой бортпроводницей. Мне не верилось, что по театральному лабиринту ведёт именно она, Валя-Солоха, которая когда-то мне очень нравилась. Да и она, когда заходила в кабину, смотрела на меня влюблёнными глазами. Теперь это была уже другая, уверенная в себе, красивая женщина. Судя по тому, как перед ней вытянулись вахтёры, в театре она занимала немалую должность. Меня это позабавило: оказывается, здесь, в этом логове Минотавра, как, шутя, про себя я называл директора театра, у меня есть знакомый человек.

Валя завела меня в комнатку, приказала снять одежду, сунула мне красный махровый халат, и я, подчинившись, стянул с себя липкую одежду, закутался в халат и стал наблюдать, как она ловко расправляется с моими мокрыми брюками, приводя их в надлежащий вид.

«Кто прошёл службу в авиации, тот годен для любой работы», — подумал я, поглядывая за ловкими движениями Вали. Она почувствовала, что я смотрю на неё, поправила волосы и лёгким движением откинула их назад. Это её движение возвратило меня в молодость. Тогда, прилетая в новый аэропорт, я брал Валю с собой, мы ходили по улицам, музеям и магазинам незнакомого города. С ней было интересно: живая, открытая, красивая и, что меня особенно подкупало, начитанная. Общаться с нею было одно удовольствие.

Пока она занималась моей одеждой, я перепрыгнул из прошлого в настоящее и стал размышлять о своих непростых отношениях с директором театра. Минотавр был известной в городе личностью, ни одно мало-мальски значимое культурное событие не проходило без его одобрения или участия. Теперь одобрением своей новой пьесы я пытался заручиться у него. Надо сказать, что это была моя третья попытка поставить пьесу в театре. Первая была давно, ещё при советской власти. Тогда в город приехал новый главный режиссёр, Эдуард Симонян. Ознакомившись с местной пишущей братией, он неожиданно для многих предложил поставить мою повесть «Приют для списанных пилотов».

— Живя на земле, не забывай смотреть на небо, — сказал Симонян, как бы отвечая на вопрос, почему он выбрал именно меня.

Я знал, что в Архангельске Симонян ставил Фёдора Абрамова, «Бременских музыкантов», «Трёх мушкетёров». Когда я принёс ему переделанную под пьесу повесть, Эдуард Семёнович быстро прочёл её, одобрительно хмыкнул, повёл меня в зал, где были вывешены портреты актёров, и начал перечислять, кого из них он предполагает назначить на роли, которые я обозначил в пьесе.

— А вдруг что-то произойдёт, и вы уедете из нашего города? — спросил я, прощаясь и пожимая руку Эдуарду Семёновичу.

— Всё может статься. Но, как говорят, рукописи не горят. Пьесы тоже, — улыбнувшись, сказал он.

Лучше бы мне не говорить этих слов. Через месяц Симоняна сняли, и он уехал в Комсомольск-на-Амуре.

Следующей пьесой, которую я спустя несколько лет предложил театру, была «Точка возврата» — о лётчиках дальней авиации. С режиссёром из Барнаула Виталием Пермяком мы долго перезванивались, затем встретились на театральном фестивале. Чтобы режиссёр ощутил красоту лётной профессии и характеры лётчиков, я договорился с командованием авиационной базы, и мы на учебном самолёте, на котором военные отрабатывали заходы, полетели на бомбёжку полигона в Наратае. Пожалуй, Пермяк был единственным театральным режиссёром, которому довелось увидеть настоящую работу военных лётчиков.