Валерий Хайрюзов - Черный Иркут

Я понял: идти на выставку надо. Но попасть на её открытие, где предполагались первые лица, оказалось непросто. Выручила Валя: позвонила и сказала, что пригласительный будет на проходной.

Иногда бывает интересно посещать провинциальные выставки. На входе мне отыскали пригласительный, и я растворился в общем потоке посетителей, с удивлением отмечая, что почти не встречаю знакомых лиц. И тут заметил Валю. Она улыбнулась, потом подошла и шепнула, чтобы я не считал воробьев, а шёл сейчас же прямо к владыке. Рядом с ним стояла Козырева и отец Максимилиан.

— Я прочитал, мне пьеса понравилась, — улыбнувшись, сказал владыка. — Что можно сделать, что бы она была поставлена?

Краем глаза я увидел, что Козырева напряглась, она никак не рассчитывала на этот не предусмотренный протоколом мой разговор с владыкой.

«Наверное, в этот момент она жалеет, что рядом нет Минотавра», — подумал я.

— Всё, что вы можете сделать, — это благословить, — сказал я и посмотрел на министершу.

Она с казённой улыбкой на лице смотрела сквозь меня. Владыка перекрестил меня и, улыбнувшись, добавил:

— Всего-то? Ну, тогда с Богом!

В этот момент я ощутил себя губернатором Муравьёвым, который получил благословение на занятие Амура.

Буквально через день мне был звонок от главного режиссёра театра Папкина, он предложил встретиться и обсудить вопросы, связанные с постановкой пьесы.

Я возликовал. Наконец-то моя флотилия отчалила от берега и начала сплавляться по Амуру.

Режиссёр оказался молодым, коротко стриженным, в спортивной майке человеком. Я знал: в театр его пригласили из Москвы, в которую он летал ставить модные спектакли. Он предложил мне переделать пьесу, для столкновения сил добра и зла ввести образ чёрта или чертёнка. Я стал протестовать. В своих проповедях Иннокентий представлялся мне как человек государственных начал, который, размышляя над смыслом бытия, отрицал всякую чертовщину. Это Михаилу Булгакову в «Мастере и Маргарите» захотелось посмотреть на человеческую сущность с тёмной стороны. Почему мы должны следовать за ним? Папкин рассеянно послушал меня и предложил подумать над образом умершей матери Иннокентия, которая в пьесе была бы судьёй и эдаким оппонентом батюшки. Это несколько смягчало ситуацию, но не убирало вмешательство потусторонних сил полностью.

Я сказал, что подумаю. Затем Папкин как бы мимоходом осведомился, есть ли ответ на письмо земляков губернатору.

Уже наученный прошлыми промахами, я осторожно ответил, что помощь, конечно же, будет, поскольку сам губернатор сказал, что я ломлюсь в открытые ворота. Ответом мне была слабая улыбка Папкина. Со мной вёл переговоры стреляный московский воробей.

На этом мы расстались. От разговора у меня осталось послевкусие. Покопавшись в памяти, я вспомнил Пермяка. «Возможно, эта встреча с Папкиным, как и с предыдущим барнаульским режиссёром, станет последней, а не крайней», — думал я, вспоминая свой разговор с Папкиным.

Психологи говорят: мысль материальна. Далее в моих отношениях с театром вновь возникла непонятная пауза. Через некоторое время Папкин отказался от постановки, заявив директору, что Иннокентий — не его тема. И дальше пошли странности. Тех режиссёров, которые хотели и могли бы поставить пьесу, Минотавр начал отвергать с порога, впрочем, тут же называя фамилии неизвестных для моего слуха столичных и питерских режиссёров: мол, надо бы предложить пьесу им, возможно, они и возьмутся. Но ни один из них мне не позвонил, и их мнение о пьесе так и осталось для меня тайной за семью печатями.

Впрочем, интерес к пьесе всё же был. Московский театр «Спас» готов был приступить к постановке, но с определёнными оговорками. Они не были озвучены, но в тот момент я был готов на любые условия. Поскольку у театра не было своего помещения, то я объездил за ним всю Москву, чтобы лучше познакомиться с репертуаром и с игрой актёров. Но не получилось и со «Спасом». Всё произошло как в известном афоризме: хотел как лучше, а получилось как всегда. Окончательный разговор о договоре вновь был по телефону. Жена режиссёра, заслуженная артистка, назвала мне сумму за постановку, и я чуть не свалился со стула: Минотавр и министерша были голубями по сравнению с московскими театральными грифами.

— Вы что, думаете за мой счёт построить себе театр? — растерянно спросил я.

— Это не ваша забота! — сухо ответила актриса. Прав был Минотавр: война обрывает связи.

В моём случае со жрецами и жрицами Мельпомены не было боевых действий, было прощупывание намерений; меня с моим желанием поставить пьесу, когда я сообщал, что не в состоянии оплатить запрашиваемую сумму, тут же ставили в неудобное положение. Да, война, но в другом измерении, где любое желание должно быть оплачено. Вспомнился мой приход в литературу, когда чуть ли не каждый ковырялся в моей первой повести «Одинокий полёт», высказывая своё категорическое суждение, стоит ли мне вообще заниматься литературой или бросить это дело сразу. Свою первую повесть я переписывал одиннадцать раз, пока один добрый человек не посоветовал бросить возиться с «Одиноким полётом» и сесть за новую вещь.

Был ещё разговор с московской театральной критикессой, которая предлагала убрать всю канву по присоединению Амура и написать театральную новеллу о последних днях жизни Иннокентия. Размышляя над её предложением, мне вспомнились последние слова святителя: «От Господа стопы человеку исправляются».

«А от бесполезной беготни — стираются», — с грустью добавил я про себя.

За время, что я провёл, работая над пьесой, мне открылся совсем неведомый мир, о котором я и не подозревал. Люди из прошлого напомнили о своём былом присутствии на Земле, заговорили, протянули мне руку. Я понял, что жизнь не прерывается, она продолжается в ином качестве и другом измерении. И если мы, допустим, решили сплавляться по Амуру, то должны помнить, кто из наших предков первым ступил на его берега. Больше всего меня согревало, что пьесу читал владыка и благословил её. Он как бы подал знак от самого святителя: мол, не кручинься, иди и работай; рано или поздно зрители всё равно увидят её на сцене.

Перед тем как улететь в Москву, я договорился о встрече с Валей. Мы встретились возле памятника Вампилову и под монотонный шум дождя пошли в театральное кафе. Там буфетчицей работала ещё одна бывшая стюардесса — Эля Хабибуллина.

Несколько лет назад меня пригласили сюда бывшие коллеги из службы бортпроводников. Разговор для меня получился непростым. Бортпроводники были возмущены, что государство обошлось с ними несправедливо, поскольку при начислении пенсий они не попали в категорию кабинного экипажа и по сравнению с лётчиками не имели даже крохотной надбавки. Разговор не клеился; передо мною сидели постаревшие, обозлённые женщины, которые получили возможность выкрикнуть все свои обиды на власть своему бывшему коллеге, который, оформив льготную лётную пенсию, взял и укатил в Москву. Нет, это были уже не те милые стюардессы, которые обычно с улыбкой встречали меня у самолёта. В голове всё время вертелся мотив песенки про Солоху: