Валерий Хайрюзов - Черный Иркут

— Все в сборе, можно проводить послеполётный разбор, — я решил сразу же взять инициативу в свои руки.

Но не тут-то было, та власть, которая была у меня над ними в прежние времена, уже давно улеглась на покой.

— Вот ещё чё надумал! — закричала Цыкун, растопырив руки для объятий, очутившись от меня на досягаемом расстоянии. — Никаких разборов, ни каких совещаний! Будем гулять!

Не успел я опомниться, как бывшие стюардессы обцеловали меня, затем стали аккуратно реставрировать моё попорченное временем и театральными переживаниями лицо, очищая его салфетками от губной помады.

— Ты что, командир, залетел в эту долбаную Москву и глаз не кажешь? Только по телевизору и видим. Ну, мы люди не гордые, хорошее помним. Валя сказала, что ты здесь, революцию готовишь или, наоборот, решил всех научить святости. Вот мы и решили узнать суть твоего нынешнего понимания жизни и, если потребуется, помочь.

— Даже помочь? — я оглянулся на Валю.

Та сделала вид, что она здесь ни при чём и, прервав наш разговор, радостно сообщила:

— А эта Катя, моя дочь!

— А я вас представляла другим, — сказала Катя.

Голос у Кати был ровным, хорошим. Мне в ней приглянулось всё; глядя на неё, я вспомнил Валю, которая впервые пришла на рейс, чтобы лететь со мной в Якутск.

— Так какие у нас проблемы? — прямо в лоб спросила меня Инга. — Обижают?

— Это меня-то обидеть?! — возмутился я.

— Обидеть можно каждого. Ты нам расскажи, авось и мы лишними не будем.

— Минутку!

Я встал, подошёл к барной стойке и заказал для вновь прибывших закуску и выпивку.

— Вы знаете, я прочитала вашу пьесу, — сказала Катя, когда я вернулся за стол. — Если вы позволите, я скопирую её. Вы не обидитесь?

— Почему я должен обижаться?

— Так вот, я покажу её в Москве нашему руководителю, — она назвала фамилию довольно известного театрального деятеля. — Возможно, мы постараемся на курсе попробовать поставить.

— Я не возражаю, — засмеялся я. — Вы мне покажите человека, который бы отказался от такого предложения.

— Кстати, твой директор живёт со мной рядом в Шаманке! — вдруг сообщила Инга. — Иногда просит, когда надолго уезжает, чтобы я покормила его собак. Они у него злые, года два назад чуть местных ребят не загрызли. Теперь я ночью буду проходить мимо его дома и кричать в трубу страшным голосом: «Нозд-дрёв, почему не ставишь пьесу?!» — Инга повернулась ко мне. — Ноздрёв — такое, между прочим, у него среди дачников прозвище. Только ты скажи, хорошая она или плохая? — Инга забросила ногу на ногу. — Может, возьмёшь нас, и мы сыграем её? Не в театре, а здесь, в этом кафе. Соберём наших, пригласим актёров, может, чему-то они и у нас научатся. Мы — девки ещё хоть куда!

Ингу после коньяка понесло, я видел, что все посетители кафе смотрят в нашу сторону.

— Недавно наш директор стал руководителем «Народного фронта», — сообщила Валя. — Говорят, на съезде встречался с самим президентом.

— Вот и обратитесь к нему, — сказал я. — Пусть попросит президента прибавить вам пенсию.

— Держи карман шире, — засмеялась Инга. — Многим кажется, что у нашего царя всегда под рукой мешок с золотой крупой. Только попроси, он тут же сколько надо отсыпет. А с нашим директором я всё равно поговорю. Пусть он собак не спускает. Когда встречаюсь — хороший мужик. Воспитанный, культурный. В молодости не стал актёром, зато стал Ноздревым. Ну, помнишь, был такой у Гоголя? Со всеми ровен. Со всеми на «ты». Но попробуй тронь! Мне кажется, в такие минуты у него на месте причёски появляются рога.

— Минотавра, — засмеялся я.

— Не знаю кого, но точно рога. Говорят, от него после постановки пьесы один автор даже сбежал в Канаду. Что-то они не поделили, и он нанял журналистку. Человека древнейшей профессии. Отработала по высшему разряду. Смотри, как бы он и тебя не обмазал. Естественно, чужими руками. Но мы тебя в обиду не дадим!

Я смотрел на её разгорячённое лицо и сделал для себя вывод: пьесу подружки не читали, но представление о ней уже имели. И реакция была простой и понятной: наших бьют. Меня это порадовало: оказывается, не все готовы были ругать меня за доставшуюся маленькую пенсию. Я поймал себя на том, что благодарен своим бывшим подружкам даже за вот такую солидарность, напомнившую то далёкое время, когда мы, собравшись возле телевизора, коротали время в лётных профилакториях Нюрбы, Тикси или Якутска.

Из кафе мы уходили уже одной командой. Под моросящий дождь даже пытались петь строки из песни про Солоху-бортпроводницу.

— Ушла на пенсию Солоха, говорят, — во весь голос кричала Инга.

— Врачи Вакулу начисто списали, — в тон ей подпевал я.

«Много ли человеку надо? Посидели, поговорили и вроде бы решили все проблемы. Ворота, если они есть, всё равно откроются. Даже если они подперты изнутри кольями».

Особенно меня позабавило предложение Инги кричать в трубу Минотавру. Это было революционное предложение. Я представил, на какую высоту поднялось бы театральное дело, если бы за него взялись бывшие стюардессы. Мне бы встретить их пораньше, тогда бы не пришлось поднимать в воздух алтайского режиссёра, чтобы пробить брешь в стоящих предо мною воротах. Что ни говори — каждый бомбит цель по-своему. Я улетел в Москву и на какое-то время забыл о пьесе.

А потом был неожиданный телефонный звонок от директора молодёжного театра Олега Слесарева с просьбой прислать пьесу. Я догадался: звонок организовала Валя. Я послал. За последнее время Валя стала для меня самым близким человеком: моё московское утро начиналось со звонка, вечером, перед тем как заснуть, я снова звонил ей. И всегда в трубке раздавался её спокойный, уверенный голос: мол, не беспокойся, всё будет хорошо, вскоре всё тронется с места. При этом о пьесе она не вспоминала. И я понимал: делает она это сознательно.

Быстро пролетел год. Директор театра вновь привёз на столичную сцену, в Художественный театр имени Чехова, пьесу сибирского классика «Ещё не время». Про себя я решил, что нужно обязательно посмотреть её. У автора пьесы было чему поучиться.

Стояла Пасхальная неделя. Над Москвой то в одном, то в другом месте, наполняя собой небо, нарастал колокольный звон. Он радостно плыл над домами, улицами, затенёнными окнами. В эти праздничные дни каждый прихожанин мог забраться на колокольню и присоединится к таким же, как и он, по-детски любящим медный державный звук, который, обволакивая, проникал в каждого, обещая весеннюю чистоту, тепло и долгую спокойную жизнь. Звучавшая медь как бы на время соединяла всех с небом, выправляя и успокаивая приостывшие за долгую зиму души.

С Минотавром мы столкнулись в дверях театра. Звон столичных колоколов его не трогал, он прошёл мимо, даже не кивнув. Через минуту я понял причину его сосредоточенности: директор спешил припасть к плечу нового губернатора, который, пользуясь случаем, решил посетить московскую сцену.