Софья Голицына - Нам не дано предугадать [litres]

Помню в молодости моей кн. Одоевского, милого старика-меломана. Концерты в большом зале Собрания, дирижера Николая Рубинштейна – кумира публики, его холодный взгляд при виде публики, которая, невзирая на запрещение, входила в зал во время музыкального исполнения! Однажды Рубинштейн остановился, грозно постучал палочкой о пюпитр, обернулся к публике и, скрестя руки, молча, грозно на нее смотрел. Но что это был за гениальный дирижер, как сумел вдохновлять оркестр! Сидя обыкновенно рядом или поблизости от Одоевского, я жадно ловила его объяснения насчет музыки, и если что знаю по этой части, то благодаря ему. Он вселил в меня любовь к классической музыке с Бетховеном во главе. Должна признаться, что концерты в Собрании меня интересовали, помимо музыки, тем, что там собирались все мои подруги, много молодежи, и если не удавалось сесть рядом с кем-нибудь из знакомых, я вознаграждала себя антрактом в 20 минут, и, убежав от мама́, которая разговаривала со своими знакомыми, я пропадала где-нибудь с подругой на весь антракт.

После дирижерства Н. Г. Рубинштейн удалялся в комнату для артистов, вход в которую запрещен для публики. Туда-то после исполнения музыкального номера устремилась какая-то сумасшедшая дама и, не слушая предостережения, что войти к дирижеру нельзя, ворвалась в комнату, кинулась к нему и поцеловала его руку!

Ее выпроводили, и вся зала узнала о ее поступке. При выходе, после каждого концерта, толпа поклонниц всегда ждала своего кумира и восторженно его приветствовала! Как дешево в то время стоил абонемент на 10 дневных концертов, всего 15 рублей, но нужно было заблаговременно собираться, чтобы получить хорошее место. Лучшие силы музыкально-вокального мира появлялись на эстраде, лучшие скрипачи, виолончелисты и певцы. Оркестр был великолепен, консерватория в то время процветала. В Большом театре также появлялись лучшие певцы, больше итальянцы – Патти, сестры Маркези, Лукка, Вольпини и др. Позже я слышала шведку Нильсон – несравненную Маргариту, она как бы воплотила собой облик, созданный Гёте. Красивая блондинка, голос, игра – все уносило в тот мир поэзии; была она очаровательная «Офелия» и прелестная «Миньона». Патти была замечательная, веселая Розина в «Севильском цирюльнике», но голос ее и игра не трогали, хотя голос поражал вас, как феномен по гибкости и легкости.

Обеих артисток я знала, особенно Нильсон, которая нередко у нас бывала. Много вечеров провела я в обществе этой очаровательной женщины, но петь она редко соглашалась где бы то ни было; Патти, наоборот, очень любила светские вечера и пела сколько угодно. Такие вечера бывали у Араповой, жены обер-полицмейстера. Сама хозяйка пела недурно, и ее знакомство с лучшими силами итальянской оперы превращало эти вечера в дивные концерты.

У нее певали баритоны Педилла, Котоньи, Бинар, Николини, женившийся на Патти, и много других. Обладая большими средствами, Вера Александровна вышла замуж не по любви за старого, неинтересного Арапова. Овдовев несколько лет спустя, она безумно влюбилась в красавца кн. Четвертинского и вышла за него замуж, но недолго была она счастлива. Муж постоянно оставлял ее одну, пользуясь ее средствами, уезжал за границу, даже в Африку на охоту за львами и тиграми, которых будто бы сам убивал, но в этом многие сомневались. Умерла Вера Александровна загадочной смертью от несчастной любви к мужу, поняв, что он ее никогда не любил, а женился на ней из-за денег. Говорили, что она приняла медленный яд, который ее постепенно отравлял. Ей было всего 42 года. Оставила она двух дочерей от первого брака.

Но ушла я вперед в своих рассказах, так как все это происходило, когда я была замужем.

В один из понедельников поехала я с мама́ на приемный день кн. Л. Т. Голицыной на Покровку в ее собственный дом. Подъезд дома со двора. Раздевшись внизу в передней, мы поднялись по довольно высокой лестнице. Снизу швейцар позвонил наверх, где на площадке сидели два лакея, вставшие при нашем появлении и почтительно поклонившиеся нам. Я немного оробела, проходя ряд комнат до кабинета старой княгини. Первая комната была биллиардная, за ней следовала длинная узкая комната – картинная, с красивым потолком в помпейском стиле, затем голубая штофная гостиная и крайняя комната – кабинет княгини, очень красивый с множеством хороших, ценных вещей. Чудесный камин, вывезенный из Италии, кажется, Ив. Ив. Шуваловым. Княгиня сидела на кресле против двери и могла хорошо видеть входящих. Она была умна, любезна и производила впечатление настоящей grand dame. Никого из сыновей в комнате не было, и старый князь не показывался, и я совсем не помню, при каких обстоятельствах и когда я с ним познакомилась.

Зима прошла, как и предыдущие зимы, в выездах, занятиях. Лето опять в Железниках. Я много ездила верхом зимой в манеже, где встречала своих кавалеров, устраивались карусели в 10–12 пар. Моим кавалером был нестарый генерал Гартунг, муж Мар. Ал., рожд. Пушкиной, дочери поэта. Я с ним в первой паре. Он командовал, я, конечно, была очень горда возложенной на меня ролью вести карусели. Говорят, я ездила хорошо и смело. Брала препятствия и в деревне нередко перепрыгивала канавы. Генерал Гартунг печально кончил. Он был замешан в каком-то деле и покончил с собой во время суда над ним.

Зиму 1869/70 года мы жили в Армянском пер., в Лазаревском институте, куда мой отец вновь поступил директором по просьбе своего родного дяди Христофора Яким. Лазарева – попечителя института. Квартира была большая, хорошая, мама́ любила свет, а главное, любила, чтобы молодежь веселилась, и у нас устраивались jours fixes днем по понедельникам, как у кн. Голицыной, благо мы жили в одном направлении – удобнее ездить заодно к ней и к нам по пути. В конце этой зимы, уже в 70-м году, незаметно начал за мной ухаживать младший Голицын, говорю незаметно, так как я была тогда убеждена, что его сердце принадлежит другой. Я продолжала кокетничать со всеми, но ни в кого не влюблялась, мне было просто весело, и о замужестве я не помышляла. Когда, бывало, мама́ мне говорила о возможности брака, я кидалась к ней на шею, умоляя ее мне оставить свободу еще года на два или на три. Чудная пора юности моей, с какой любовью я вспоминаю тебя и с каким горячим чувством вспоминаю я мою кроткую мать, ее заботы о нас, девочках ее!

Лето 70-го года в Железниках прошло таким же порядком, как и другие лета. Катанье верхом, гулянья, Зыбины, Калуга, Азаровское, пикники, обеды и т. д. Зима в Лазаревском институте, выезды, флирт и т. д. Наступил 71-й год, столь знаменательный в моей жизни. Я безумно веселилась, как бы предчувствуя, что произойдет что-то радостное. Балов было много, у нас были вечеринки, на которые с удовольствием все приезжали, говоря, что у нас весело. Угощенье и весь тон нашего дома был простой, непринужденный, радушная хозяйка мама́ умела никого не стеснять, со всеми была ласкова, проста. Молодежь ее не боялась, а папа́ на эту молодежь внимания не обращал и рано скрывался в свой кабинет к своим книгам или занятиям по институту. Приезжали рано и расходились рано. Но зато на балы приезжали чуть ли не на другой день. Считалось mauvais ton [48] Моветон, дурной тон, невоспитанность (фр.). приезжать раньше 11 часов на бал. У кн. Долгорукова, нашего генерал-губернатора, бывал ежегодно громадный раут 2 января, куда приглашались все сословия, как бы для того, чтобы дать всем возможность поздравить с Новым годом хозяина Москвы. Раут – не веселая вещь: толпа, жара, говор при звуках оркестра, громадные, к концу вечера опустошенные буфеты. Я всегда удивлялась, как могут люди, приехавшие в гости к князю, набивать себе карманы грушами, яблоками, конфетами и пр., не стесняясь лакеев, которые иронически на это глядят!