Софья Голицына - Нам не дано предугадать [litres]

Опять подавались экипажи, большая четырехместная карета, запряженная шестериком, с мальчиком-форейтором верхом на одной из передних лошадей. Вторая карета – двухместный дормез – запрягалась четверней лошадей. Как грустно делалось на душе, когда заслышишь утром звон бубенчиков – значит, ямщики уже привели лошадей и скоро мы пустимся в путь… Поднималась страшная суета, лакеи, горничные перекликались, хлопали дверьми и постоянно бегали то с чемоданом, то с баулом, то с картонками в переднюю, все это нагромождалось друг на друга и затем находило место снаружи и внутри кареты. Мама́ больше всех суетилась, нервничала, вспоминая, не забыты ли ей ключи, даны ли все приказания. Отенька с сестрами помещалась в большой карете, а я с мама́ – в дормезе, если мы ехали без папа́. На обоих козлах по лакею, а сзади в кузове все горничные. Не помню, как размещалась и переезжала остальная прислуга, которой у нас было много. Приезжали с нами прощаться наши друзья Зыбины. Расставаясь с ними, мы плакали, клялись в вечной дружбе. Перед тем как сесть в карету, мама́ приказывала всем собраться в зале, молча посидеть, и затем, перекрестившись, все выходили на крыльцо, там дожидалась нас остальная прислуга Железников с пожеланиями счастливого пути, целовала ручку или в плечо. Длинен казался нам путь. На всех станциях меняли лошадей, опять ночевали в Малом Ярославце и в Москву въезжали на следующий день к 5–6 вечера.

Зима 1868 года была для меня особенно памятна. Жили мы на Знаменке, недалеко от дома моего дяди Петра Абр. Хвощинского, у которого я постоянно бывала, так как там было особенно весело и приятно. Я не знавала другого такого хлебосольного и гостеприимного дома, как дом дяди. Тетя и ее сестра М. Н. Львова были милейшие существа, баловавшие меня всячески. С двоюродным братом Абрамом я была дружна. К нему приходили его товарищи – Вл. Беринг, Шаховской, Вл. Шепинг, и с ними мне было очень весело. Шаховской начал за мной ухаживать, это меня забавляло. Под разными предлогами старался он меня видеть, писал Абраму, чтобы вызвать меня, или сам приходил к нам. Но все это не трогало моего сердца. Я полюбила другого. В один прекрасный день мне был представлен моряк Ал. Пав. Евреинов. Принятый, как и все остальные посетители Хвощинских, весьма радушно, Евреинов сделался постоянным членом в кругу молодежи. Он скоро подружился с братьями Львовыми, Николаем и Леонидом, почти одних с ним лет. Евреинов был красив. Чудные глаза, мягкие, выразительные, правильные нос и рот, небольшие бакенбарды. Роста был он среднего, широкоплечий, плотный. Сразу обратил он внимание на меня, и сразу я это почувствовала. Роман наш пошел быстрым темпом. В эту зиму мне минуло 17 лет. У тети Львовой был вечер, собралась молодежь, затеялись танцы. Евреинов пригласил меня на мазурку. И тут-то произошло то, чего я не ожидала и боялась… Он мне сделал предложение… Конфузясь, краснея, теребя неистово замшевую перчатку, сказал мне, как безумно меня любит, как надеется на взаимность и все прочее, что говорят в подобных случаях. Я была ошеломлена. Ничего ему не могла ответить. Грянула мазурка. Дирижер кричит нам что-то. Евреинов вскакивает, берет меня за талию, и мы пускаемся… в вальс вместо мазурки! Конечно, все это заметили, особенно братья Львовы, наблюдающие за своим другом. Когда мы остановились, он, взволнованный, шепотом спросил об ответе…

Я, смущенная, красная, ответила, что люблю его, но что решать свою судьбу не могу, что слишком молода и пр. Уехала я опьяненная, счастливая, уверяя себя, что все будет так, как мы оба этого желаем. Матери моей уже успели рассказать, что произошло, да и взглянув на меня, она поняла. Я была всегда очень откровенна с ней, и, войдя по возвращении домой в ее комнату с радостным лицом, я взглянула на нее и сразу поняла, что надеяться не на что. Так и вышло. Мама́ начала с того, что я слишком молода, чтобы думать о замужестве, что это не серьезно, что у Евреинова состояния нет, что у меня его мало и пр. Много пролила я слез, но она была неумолима. Я должна была обещать, что мы будем избегать встреч, на вечерах не говорить друг с другом и т. д. Отказ Евреинову написала мама́. Состояния у Евреинова не было, а мне давали 3000 р. в год, и вот я, полная надежды и любви, составила смету, как распределить эти деньги, и оказалось, по моим расчетам, что жить можно…

Когда я это принесла родителям, они меня подняли на смех и прогнали, сказав, что я ничего не понимаю в деньгах… Большой поддержкой в это время была наша милая Отенька, она сочувствовала мне, жалела. С ней мы устроили как бы случайные встречи с Евреиновым. Гуляя по Тверскому или Пречистенскому бульвару, мы могли видеться. Устраивали мне это братья Львовы, горячо мне сочувствуя. Евреинов ежедневно у них бывал и узнавал от них, где я бываю, где вечером, где гуляю. Отенька это знала и беспрекословно шла со мной туда, куда надо. Как билось мое сердце, когда, бывало, издали увижу его морскую фуражку. Незаметное пожатие, несколько слов – и шли мы дальше. Совесть твердила, что это нехорошо, но разве 17-летнее сердце часто думает о совести!

Припоминаю еще один эпизод. Был у нас большой вечер, конечно, его не было, но мои друзья Львовы, Величковский и др., видя мой печальный вид, устроили следующее. Дали знать Евреинову, что я подойду к окну, и чтобы он стал напротив нас на улице под фонарем так, чтобы мне его хорошо было видно. Когда он появился, то меня об этом предупредили, и я подошла к окну и, кивнув в его сторону, простояла так минуты две, увидела его грустное лицо и опять поняла, как его люблю.

В эту зиму за мной сильно ухаживали кн. А. Н. Урусов, знаменитый адвокат, и П. Л. Трубецкой. Мама́ желала для меня блестящей партии, а я мечтала только об Евреинове, хотя кокетничала и с другими. Лето настало, и мы опять уехали в Железники. Вдруг разнесся слух, что Евреинов в Калуге, ищет свидания со мной. Он написал почтительное письмо мама́, но ответа не получил и уехал ни с чем. Меня, конечно, никуда одну не пускали.

Жизнь в Железниках протекала обычным чередом, визиты по городу, Зыбины, Азаровское.

Вернувшись осенью в Москву, мы поселились опять на Знаменке (дом принадлежал кому-то из Голицыных). Квартира была небольшая, уютная. Дом дяди Петра посещали мы часто, зазывала меня к себе Маша Львова, и благодаря ей я со многими девицами познакомилась и подружилась. Больше всех я полюбила Ольгу Лопухину. Красивая брюнетка, она привлекала меня своим ровным, спокойным характером. Дом Лопухиных на Молчановке был типичный барский, со львами у подъезда и со своим особенным запахом в передней. Зала довольно большая, затем проходная комната с колоннами, гостиная и вечно накрытый стол с самоваром. Когда, бывало, ни приедешь к Лопухиным, чай готов и гостеприимная старушка всегда вам рада. Варвара Ал. Лопухина, рожд. Оболенская, была из очень многочисленной семьи Оболенских. Старика, ее мужа, я почти не знала, он редко появлялся, болел и сидел у себя в кабинете. Семья была большая – пять дочерей, замужем была одна из них за кн. Н. П. Трубецким, остальные четыре были: Мар. Ал. – горбатая, Лидия Ал. недурна собой, блондинка с томными глазами, Эмилия – хорошенькая, бойчее других, и мой друг Ольга с чудными черными глазами, красивым профилем. Она была старше меня и поэтому протежировала мне и даже часто журила за какой-нибудь необдуманный поступок. Евреинов был ее двоюродный брат, и мне приходилось встречаться с ним, что создавало некоторую неловкость. В третий раз сделал он мне предложение и в третий раз получил отказ, после чего уехал служить в Кинешму, и я с ним больше не встречалась! А 35 лет спустя я его увидела в последний раз, и он меня тронул своим постоянством, вскоре он умер.