Лариса Богораз - Сны памяти

Для меня няня всегда — и те 10 лет, что она прожила в нашей семье, и потом, и до сих пор в моей памяти она была и остается няней — самым любимым человеком моего детства. Я думаю, что и хорошими, и дурными моими свойствами я обязана именно ей. Родителям моим некогда было заниматься ребенком; папа работал, как я уже говорила, в Госплане Украины и преподавал политэкономию в Институте красной профессуры и в ИНО (Институте народноi освiти). Мама работала в этом ИНО заведующей учебной частью рабфака (рабочего факультета) и там же сама училась. Так что все заботы и по ведению хозяйства, и по воспитанию малого ребенка — т. е., меня, полностью легли на няню. Няня приняла эту ношу с полной ответственностью и с таким умением, как будто всегда была педагогом и домоправительницей в городской семье. Финансами ведала она, снабжением — она же, заготовкой предметов обихода тоже, и даже в решении вопросов медицинских не помню, чтобы кто-нибудь был главнее няни. Я в детстве часто и серьезно болела — ангина за ангиной, бронхиты, воспаления легких. Наверное, родители приглашали врача. Но если няня говорила: «Сьогодни Лари — горчичники, а завтра — горчичну ваночку для ножек» — и тут уж было не отвертеться ни мне, ни даже маме, ни тете. Няня сама намазывала тряпочки горчицей, наляпывала их на меня, а маме или тете оставалось крепко держать меня, чтоб не вывернулась. Им приходилось откладывать все собрания и прочие общественные «нагрузки», а мне оставалось терпеть. Может быть, нянина народная медицина в этих случаях не слишком расходилась с рекомендациями врачей. Доктора назначили мне какую-то диету в связи с тем, что у меня была сильная аллергия (тогда это называлось «диатез»), но няня решила по-другому, она не любила готовить, а проще всего ей казалось сварить на завтрак пару яиц или манную кашу, щедро сдобренную сахаром «щоб дытыни було смачнише» (вкуснее). Хотя яйца и сладкое были категорически запрещены врачами, именно таким был мой завтрак изо дня в день. Как ни странно, на этой диете диатез в конце концов отступил. Наверное, понял, что няню ему не переупрямить. Кажется, такая метода называется «idem per idem» — лечить то же через то же.

Няня была гениальным педагогом, как говорится, от Бога. У меня никогда и в мыслях не могло быть не послушаться ее. Когда она пришла к нам, у меня была привычка — среди ночи я требовала, чтобы мама взяла меня к себе. Утром родители вставали с мокрой постели. Няня сразу поломала заведенный порядок. Она брала меня на руки, подносила к своей кровати и говорила: «До мамы не можно. Ходим до мене. Тильки у мене бачиш, Ларо, пасюк! (крыса), — и показывала на свою подушку, на наволочке которой была большая серая заплатка. — Йди спати до себе».

Хотя с появлением няни недостатка в пригляде не было, меня все же поместили в ясли. Возможно, этого требовала мамина идеология — идея коллективизма, внедряемого с младенчества. В ясли няня носила меня на руках, а зимой возила на саночках. Оставалась я в яслях со слезами, но пришлось подчиниться. Хорошо помню такую сцену: ясельные дети, такие же, как я, сидят в большой комнате на полу, на коврике. Все мы в напряженном ожидании смотрим в сторону большой двери в конце комнаты. В дверь время от времени заглядывают люди — за кем-то уже пришли! Когда же за мной-то? Наконец появляется няня. Воспитательница ведет меня к ней за руку и жалуется на меня: опять плохо, медленно ела, опять описалась. — «Дитина уписялась? Що ж такого? Я й сама вчора уписялась. З ким не бувае?» За эти грехи няня никогда меня не ругала, даже когда я была уже не в яслях, а в детском саду. Няня любила подшучивать надо мной, но так, что мне ее шутки не были обидны. Как-то я попросила ее постирать моим куклам платья, няня сказала: «А гроши (деньги) у тебе йе, щоб заплатити за роботу? Нема грошей? Ну, тоди мий плаття сама». Она постоянно уверяла меня и всех вокруг, что я страшно «уперта» (упрямая): «йий кажеш — брито, вона тоби — стрижено» — к этому рассказывалась украинская присказка, как кум и кума поспорили — бритая или стриженая голова у старосты. Кум говорил — бритая, а кума — нет, стриженая. Кум рассердился, бросил куму в речку и кричит ей: «Брита!» Кума уже тонет, захлебывается, отвечать не может, только из воды высовывает руку и пальцы сводит и разводит: мол, нет, стрижена. Вот няня меня и дразнила, что я как та кума — утону, а не соглашусь. Но это еще вопрос, кто из нас был более «упертый». Няня сама рассказывала, как она однажды меня кашей кормила, щедро насыпав в тарелку сахар. Сахар на полке стоял в банке, и в такой же банке была чайная сода. «Я тоби кажу, Ларо, йиж усю кашу!» Продолжение рассказа было такое: «Дывлюсь, щось дитина дуже кривиться» — и тогда няня соскребла остатки с тарелки и сама попробовала: «Господи, я ж замисть (вместо) сахара, соду насипала!» Другую подобную историю я сама помню, не с няниных слов. Няня сварила для всей семьи «холодець» (студень), поставила тарелку перед мамой. Мама попробовала: «Михайливна, йисти не можно — дуже солоний! И собака не йистиме.» Няня уверяет, что не пересоленный. Призывают меня в качестве третейского судьи. Но ведь для меня няня наивысший авторитет, и я принимаю ее сторону и ем этот пересоленный холодец. Мама настаивает, что есть невозможно. Во дворе у нас бегала ничейная собачонка Кирза, подкармливали ее все жильцы. «Кирза! Кирза!» Кирза подошла к миске, лизнула студень, отвернулась и отошла. «О, тепер и я бачу, що солоний», — признала няня. Так кто «упертий»?

Году в 33-м из ясель меня перевели в детский сад. Это было привилегированное детское учреждение, для детей работников Совнаркома. У него было прекрасное помещение — двухэтажный особняк, наверное, еще дореволюционных владельцев, с большущей террасой, с красивой усадьбой. Я ходила туда охотно, там было интересно — много игрушек, зал со сценой, пианино. У меня была очень хорошая воспитательница Лилия Ерофеевна, выпускница петербургских фребелевских курсов. Она с нами рисовала, зимой во дворе лепила из снега — Руслана, Черномора, разных зверушек. Она нас учила мастерить игрушки, вышивать, шить, штопать, печь печенье. В общем, мы получали начальные навыки ремесла. Еще нас помаленьку учили языку, почему-то немецкому; но никаких результатов это обучение не дало. В нашем детском саду разговорным языком был украинский. Но даже украинской классической литературы мы не знали, а только русскую. Зато Лилия Ерофеевна много нам читала Пушкина — помню, как торжественно и красиво отмечали в 1936-м году 100-летие со дня смерти Пушкина. Нас, мне кажется, не подвергали никакой идеологической обработке. Но, конечно, в зале рядом с портретом Пушкина висел портрет — «Ленин маленький, с кудрявой головой». Под большим портретом Сталина помещался плакат «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». Помню, этот плакат вызывал у меня раздражение — почему за счастливое детство надо кому-то говорить спасибо? Вряд ли я сама пришла к такому умозаключению. Но все-таки нас держали в курсе всех значимых событий в жизни страны. Помню, как нам сообщили, что убит Киров, что весь советский народ горюет и возмущается подлыми убийцами. Я вернулась домой в слезах (которые мне с трудом удалось добыть, изо всех сил растирая глаза кулаками) и с криком «Ой, Якира убили!».