Лариса Богораз - Сны памяти

Это был очень забавный опыт общения с народными избранниками. Конечно, и я, и Горбузенко сами знали, что депутаты — подставные фигуры, марионетки в грандиозном кукольном театре. Но люди-то все равно все разные, а тут нам представилась возможность увидеть их вживе. Расскажу об этом в другой раз.

Вот таким образом в списке будущих наших собеседников оказался действительный член Академии Наук Мордовской АССР, лингвист, специалист по финно-угорским языкам. По нашей просьбе он рассказал нам свою историю — чем, как занимается, как стал академиком, в чем видит свои обязанности депутата, такой вопрос мы задавали всем, с кем разговаривали, — естественно, не для журнала, а из личной любознательности).

Чем закончилась дискуссия по вопросам языкознания для Финкеля и Баженова, по моим воспоминаниям, первоначально марристов-мещаниновцев (а попробовали бы они в свое время быть кем-нибудь иным!), вероятно, их заставили покаяться и изменить курс на 180 градусов (а попробовали бы они не перевернуться по команде «Кру-гом!»), а поскольку оба они — и Финкель, и Баженов были людьми умными и порядочными, если и были их покаяния, вероятно, не кровавого характера, без доносов на коллег, а только с прославлением великого и мудрого Иосифа Виссарионовича, который им, рядовым ученым, открыл глаза на их науку. Дон Кнейчер, выписавшись из больницы, вернулся к своей фольклористике. Отнюдь не так мирно и бескровно закончился погром литературоведов-«космополитов» (1948–49 г.г.)

Что касается меня, то лингвистическая дискуссия заставила меня несколько глубже попытаться разобраться с некоторыми теоретическими вопросами языкознания, отвратило от традиционных направлений в науке и привлекло к зарождавшейся «новой лингвистике» — математической, структурной лингвистике. Полезно ли это было для меня? И нет, и да. Не полезно, а вредно: в результате я так и осталась недоучкой в своей любимой науке, на всю жизнь не хватало эрудиции во всех ее областях. Зато я познакомилась с молодыми учеными — Мельчуком, Зализняком и др. Не лично познакомилась, а с их работами. Оказалось, что это направление мне по-настоящему интересно. Им я и стала заниматься в короткий период своей научной жизни и достигла в этом не весьма значительных успехов, но все-таки почувствовала вкус к этим занятиям. Мне снова повезло.

Вернемся к тому, о чем я мельком упомянула: к встрече по заданию журнала «Дружба народов» с депутатом Верховного Совета СССР, академиком Мордовской Академии Наук, специалистом по финно-угорским языкам. Он рассказал Яну Горбузенко и мне свою научную историю. Он мордвин, учился в аспирантуре у Мещанинова, естественно, был мещаниновцем. Дальнейшее с его слов. Закончив аспирантуру, отправился в свой родимый Саранск. Ученой степени у него еще не было, хотя кандидатская работа была уже закончена. Как раз к его возвращению начали создавать в республиках (автономных) свои национальные академии наук. «Когда я приехал в Саранск, там уже не осталось ни одного мордовского ученого — кого посадили как врага народа, как националиста, чью отрасль науки прикрыли, чтобы не плодила новых врагов. Словом, вводить в Академию было уже некого, кроме меня. Мне велели поскорее защищать свою диссертацию — но тут грянула война, когда уже стало не до диссертаций, не до академий. Хорошо еще, что меня не посадили: как-никак финно-угорский (т. е., венгерский!) язык. Я ушел на фронт, повезло — вернулся живым и здоровым. Снова взялся за диссертацию, писал, переписывал, чтобы была в духе времени. Стали почти невозможны контакты с венгерскими коллегами. Кое-как завершил работу, поставил точку. Уже назначена была и защита. А тут — „Марксизм и вопросы языкознания“! А у меня чуть не на каждой странице — ссылки на Мещанинова! учитель же мой! Вообще-то работа не имела никакого отношения к Мещанинову — просто конкретное исследование. Тем не менее: „Переделывай!“ Ну, сел я снова за эту уже осточертевшую мне работу. А дело оказалось немалое: найти все вредные цитаты, вставить другие, из Сталина, да чтобы было не меньше, чем прежних. Сижу, одни выколупываю, другие вставляю. По сути, пришлось переписывать всю работу, а время-то идет! Год, два, три… Наступает 1953, а там и 56-й — доклад Никиты о „культе личности“. Мне опять приказывают: „Переписывай!“ Ну, тут уж у меня терпение лопнуло: „переписывать не буду, выводите из Академии, раз у меня нет степени!“ И я же не член партии, по партийной линии не прикажешь. А других академиков пока еще не наросло, не ликвидировать же Мордовскую Академию. И мне присвоили звание не кандидата, а сразу доктора наук — „по совокупности научных трудов“».

Хочу добавить, что он мне показался очень славным дядькой, и на наш контрольный вопрос о депутатских обязанностях отвечал откровенно и искренне, и держался чрезвычайно просто.

Юлий Даниэль.

Рисунок Ларисы Богораз

Рисунок Ларисы Богораз

Поворотным пунктом отечественной истории многие считают 1965 год. Я вернулась в Москву из Новосибирского Академгородка 12 сентября 1965-го. Это было незапланированное возвращение. Я тогда преподавала в Новосибирском университете, начала учебный год. В августе Юлик приехал ко мне, нас занимали дела сугубо семейные, они казались самыми важными в жизни. И вдруг, прихожу я домой с работы — Юльки нет, нет до позднего вечера, нет до поздней ночи. Появился он в 12-м часу, какой-то необычно серьезный, взвинченный, бледный — утром за ним приехали на машине и увезли в Новосибирское УКГБ — там целый день допрашивали. Хотя мы, конечно, предполагали, что когда-нибудь это произойдет; но не сейчас же, ведь мы еще не решили свои семейные дела, пришлось решать их впопыхах, под давлением внешних обстоятельств, перевесивших личные.

Что знает этот приехавший из Москвы полковник? Почему полковник — он что, в форме? Нет, перед ним тянется местный майор. Все-таки, что он знает? Более или менее это прояснилось в ближайшие дни. Он добивался признания, что Аржак — это Даниэль, а Терц — Синявский. Юлька, как они с Андреем договаривались, ушел «в глухую несознанку». Каждое утро за ним приезжали, увозили, привозили ночью. Но — почему-то не брали. Мы уже стали привыкать, что так будет и дальше. С Москвой по телефону не соединяли. Дня через четыре Юлька сказал, что ему предъявили показания одного из наших давних приятелей (Якова Горбузенко), который знал об юльковом авторстве и дал соответствующие показания. Подтверждать их Юлька не стал. Об Андрее мы по-прежнему ничего не знали.