Лариса Богораз - Сны памяти

Он и дальше продолжал писать записки девочкам, приносить им стулья, подавать туда-сюда свои заявления… В конце концов он стал физоргом (спортивным организатором) курса и примелькался. Все к нему привыкли и перестали обращать на него внимание. Я о нем рассказываю только потому, что, на мой взгляд, в его анекдотичной истории есть несколько характерных для того времени деталей.

Мы перебираемся через сессию, почти все отличники, с повышенной стипендией. И после коротких каникул снова стихи, стихи, те, которых, конечно же, нет в программе.

Но и безделье приедается. Сначала некоторые из нашей компании (в том числе и я) попробовали в качестве вольнослушателей ходить на лекции по истории искусства в театральный институт. Но, убедившись, что и там все, как у нас, только плюс слайды, и узнав какой-то минимум о крито-микенской культуре, бросили это благое дело. А я стала ходить на занятия по французскому языку в институт иностранных языков. Но то ли часы занятий совпадали с интересными лекциями в alma mater, а скорее всего из-за того, что «труд упорный ему — т. е., мне — был тошен», бросила и эти занятия, набрав французского ровно настолько, чтобы без затруднений сдавать до конца университета внеаудиторное чтение. И тогда я решила сократить срок обучения на год. Перешла со своего третьего курса на заочное отделение. И за первые полгода сдала все зачеты и экзамены, и за четвертый, и за пятый курс. Ей-Богу, это было совсем нетрудно. Читатель, познакомившийся со всем вышесказанным, поверит мне.

Оставалась только курсовая работа за пятый курс, госэкзамены, дипломная работа — и тогда, прощай, университет!

За те четыре года, что я «училась» в университете, в стране прошло несколько идеологических кампаний, некоторые имели отношение и к филологии.

Лингвистические курсы у нас читали, как я уже говорила, Розенберг, Финкель и Баженов. Все трое — марристы. Впрочем, тогда теория Марра господствовала в лингвистике, даже и помыслить было невозможно, что бывают разные подходы в одной науке. Скажем, один профессор — маррист, а другой антимаррист. Нет уж, либо марристы все, как один, либо все подряд борются с Марром и Мещаниновым. Я уже не помню, в чем состояла марровская теория и противоположная ей теория Чикобавы. И поскольку я писала курсовую по лингвистике, моя работа должна была утверждать единственно правильную, а именно, марровскую позицию. Впрочем, честно говоря, я ее тогда вполне искренне принимала (и только впоследствии, соприкоснувшись с настоящей лингвистикой, осознала, что в ней так же мало науки, как и в противоположной ей). Итак, вот работа написана, приближается июнь — время защиты диплома. А без последней курсовой ни к защите диплома, ни к госзкзаменам не допустят. Надо только получить отзыв профессора (либо Розенберга, либо Баженова, либо Финкеля). А как раз в это время в стране идет так называемая дискуссия по языкознанию. Решается вопрос — кто все-таки прав — сторонники Марра или его оппоненты. Дискуссия эта идет не в науке, а именно в стране: ни один человек не имеет права остаться в стороне от этой, в общем, вполне специальной, теоретической, далекой от повседневности, от политики, от жизни, от экономики, даже от идеологии проблемы. Да будь ты и негром преклонных годов, воспитателем или даже воспитанником детского сада (эта гипербола не так уж далека от реальности) — каждый обязан определить, на чьей он стороне, окончательную же истину провозгласит какой-нибудь Жданов или еще кто из ЦК. И горе тому участнику дискуссии, который занимал ошибочную позицию и неосторожно высказал ее: он рискует попасть даже в идеологические диверсанты. Вспомним другие научные дискуссии (например, вейсманистов-морганистов с лысенковцами). И поэтому можно понять Кнейчера, который в это время срочно пристроился в сумасшедшем доме.

А мне как раз надо спешно получить отзыв на мою курсовую работу по лингвистике — стыдно сказать, к настоящему времени я начисто забыла свою тему. Я уверена, что эта работа немногого стоила, независимо от того, чью сторону занимал автор — Марра с Мещаниновым или противоположную. Но Баженов ко мне хорошо относился и, конечно, дал бы положительный отзыв — если бы не эта проклятая дискуссия. Беднягу-старика от меня буквально как ураганом снесло, когда я его настигла со своей идиотской просьбой. То же произошло и с Финкелем, соавтором Баженова. Все преподаватели от меня убегали как от зачумленной. Дело кончилось тем, что я просто сдала работу секретарю кафедры общей лингвистики, там она и пролежала до самой защиты диплома. Меня допустили к защите без всякого отзыва. Тем временем в дискуссии была поставлена точка — и не каким-то там Ждановым, а самим Иосифом Виссарионовичем («Товарищ Сталин, вы большой ученый, в языкознанье знаете Вы толк…»). В центральных газетах были опубликованы некоторые материалы научной дискуссии, а вслед за ними статья Сталина. Кажется, она называлась скромненько: «И. В. Сталин. Марксизм и вопросы языкознания»: («я, конечно, не крупный специалист в лингвистике, но в марксизме кое-что смыслю»). После этого мне поставили пятерку, просто чтобы поскорее от меня отделаться. Вот и все.

Еще на первом году университетских занятий я поняла, что ошиблась в выборе будущей профессии, что в филологии я не только полный профан, но никогда и не стану мало-мальским специалистом, поскольку эта наука меня совершенно не интересует. Вместо того, чтобы конспектировать лекции, я их фиксировала с помощью схем-иллюстраций. Возможно, мама была права, что мне надо было поступать в архитектурный институт, где, по меньшей мере, оказалась бы востребованной моя любовь к рисованию. Но признать свою неправоту мне мешали самомнение и упрямство.

А поскольку я заканчивала заочное отделение, то, во-первых, меня отпустили на все четыре стороны, в вольное плавание — без направления на работу; во-вторых, своих друзей и сокурсников я обогнала на год, они еще только перешли на пятый курс. А также сдвинутым оказался весь порядок университетских работ. Госэкзамены пришлись не перед защитой диплома, а после защиты, они оказались последним этапом моего университетского образования.

Мне оставалось только защитить диплом, это далось мне без особого труда и, как говорится, без отрицательных эмоций. Дело в том, что тему диплома я выбрала сама «Язык и стиль „Истории одного города“ Салтыкова-Щедрина». Во-первых, Салтыков-Щедрин был одним из моих самых любимых русских писателей. А к тому же таким, о котором я имела собственное мнение, отличавшееся от мнения известных мне литературоведов. Как раз незадолго до начала работы над дипломом я прочитала работу Эльсберга, которая мне не просто не понравилась, но с которой мне захотелось вступить в принципиальную полемику. Причем, для меня речь шла не только и не столько о Щедрине, сколько о сатире вообще (а сатира была и остается моим любимым литературным жаром). Тогда, если я не ошибаюсь, было принято трактовать сатирический стиль как хитрую и ловкую попытку обмануть жестокую цензуру, и вот, мол, вместо Истории России автор заменяет Россию на неведомо где находящийся город Глупов, и т. п. — а как иначе советский литературовед мог бы объяснить, что автора этого пасквиля не только не преследовали, но даже дали возможность стать генерал-губернатором. Вот с такой трактовкой мне и хотелось поспорить. Что для того, что для написания диплома неплохо бы почитать еще каких-нибудь литературоведов, кроме Эльсберга, не обязательно советских мне и в голову не приходило. Поэтому все время, остававшееся у меня до защиты, я потратила отнюдь не на работу.