Лариса Богораз - Сны памяти

Если бы мой друг Толя Якобсон прочитал это, я знаю, он заорал бы: «Ну, старуха, охренела ты, что ли?! У Багрицкого, у Тихонова — свобода, вольное дыхание?! Особенно в этих строчках: — „Он расскажет своей невесте о веселой, живой игре, как громил он дома предместий с бронепоездных батарей“; или в этих: „А век поджидает, как часовой, иди, и не бойся с ним рядом стать… И если он скажет „Солги!“ — солги, и если он скажет „Убей!“ — убей.“»

И все-таки, и все-таки… Даже теперь, лет через двадцать после того, как я прочитала статью А. Якобсона «О романтической поэзии» [6], статью в которой автор акцентирует внимание именно на этих, приведенных выше цитатах — даже и теперь я снова повторю: «в стихах была свобода, вольное дыхание». Более того, я думаю, что Тоша, выслушав мой панегирик, согласился бы со мной и даже объяснил бы, в чем моя правота. Но Тоши, увы, уже нет, значит, придется мне самой в меру собственного понимания справляться с этой задачей:

Конечно, вольное дыхание мы — во всяком случае я — чувствовали не в этих словах (в которые мы не очень-то вслушивались и, тем более, не вдумывались), а в особом строе стихов этих поэтов, в их ритмах, в своеобразном мире каждого из них. Пожалуй, более внятно я не умею объяснить свою мысль.

Здесь придется сделать небольшое отступление от воспоминаний о лавочке, включить в них отрывки, относящиеся к совсем другим временам. Помню, как, едва познакомившись с Раисой Борисовной Лерт, я как-то просидела у нее всю ночь — мы обе совсем отвлеклись от «дела», которое нас свело, а наперебой читали стихи этих самых поэтов.

А теперь надо сказать, в чем же прав Тоша, нелестно говоря об этой поэзии. Вместе с энергичными ритмами, с киплингианством в души пролезала и поселялась там — поскольку это место, наверное, было пусто — романтическая, р-р-революционная идеология, в которую метил Тоша. Происходила незаметная подмена ценностей.

Мой старший сын, Саня, хоть и принадлежит к другому поколению, но от меня и от отца перенял, наверное, наше отношение к той литературе, которая больше или меньше сформировала нас. Мы, конечно, подсовывали ему книжки, которые оказали на нас наибольшее влияние в нашем детстве. Помню, когда он попал в больницу с подозрением на аппендицит я передала ему роман Войнич, «Овод», слава Богу, не «Как закалялась сталь» и не «Молодую гвардию». Артур, герой Войнич, был кумиром моего поколения. Мне тогда не случилось поговорить об этой книге с Саней. Но, кажется, он воспринял «Овода» так же, как воспринимала его я. А через двадцать лет, когда Паше, младшему моему сыну, тоже было лет девять, я проделала с ним тот же номер. Но с ним этот номер дал прямо противоположный задуманному эффект.

Вот как-то едем мы — Саня, Паша и я — в электричке из Александрова в Москву — и старший брат ведет с младшим поучительный разговор: мол, что читаешь? — «да вот, только что прочитал „Овод“». — «Ну, и что ты думаешь о книге, о герое?» — «Да мне Артур очень не нравится.» — «Как?! Почему? Ведь он вон какой героический, мужественный юноша!» — «Он мне не нравится: он ужасно жестокий. Мучил Джемму, не пожалел и отца». Саня пытался объяснить жестокость Артура обстоятельствами места, времени, его жизни, а Паша, игнорируя аргументы, только повторял: «жестокий, жестокий»… Вот так сталкиваются мировосприятия поколений, непосредственно следующих друг за другом.

Да ведь и романтическому Багрицкому, тому самому, который писал: «Арбуз с нарисованным сердцем берет любимая мною рыбачка. И некому здесь надоумить ее, что в руки взяла она сердце мое»; — ему же принадлежит и хрестоматийная «Смерть пионерки»:

Эта Валенька — чем не российский Артур двадцатого века? «Гвозди бы делать из этих людей!»

Но, признаться, и во времена моей влюбленности в Багрицкого эти строчки как-то смущали меня, царапали сердце, что ли. Так же, как еще году в 45-м, с вечера, посвященного молодогвардейцам, я ушла возмущенная: там выступали матери Вали Борц, Олега Кошевого и других — и говорили, как они гордятся героической гибелью своих детей. Это было так античеловечно, так омерзительно, что проняло даже меня, абсолютно правоверную комсомолку.

Недавно, прочитав изданную «Мемориалом» книжку «Мы предчувствие… предтеча…» (Л. Поликовская, Москва, 1997) о чтении стихов в Москве, на площади Маяковского в 50-х — 60-х годах, я поняла, что у нас в Харькове то же явление имело место гораздо раньше, еще в конце 40-х — начале 50-х. Наверное, можно говорить не только о сходстве, но и об отличиях этих двух параллельных явлений: мне кажется, что стихи, привлекавшие нас в Харькове, были менее политизированы, чем те, что собирали любителей поэзии на Маяковке; и, по-моему, они были более высокого поэтического уровня — и не только Гумилев или, скажем, Светлов, Багрицкий, но и вполне самодеятельные, но уже состоявшиеся к тому времени Рахлина, Чичибабин, Герасименко (он писал стихи на украинском языке — по-моему, очень талантливые). Словом, то, что происходило на Маяковке, «мы уже проходили». Может быть, поэтому Маяковка прошла совершенно мимо моего внимания, не оставив о себе никакого впечатления. «Ну, собираются и бузят какие-то графоманы», вот «были люди в наше время — не то, что нынешнее племя…»

Читали не только стихи. Алик Басюк шпарил наизусть Писарева. Впрочем, его мало кто слушал.

Конечно, прав будет тот читатель, который, прочитав описание нашей жизни в 1946-м — 47-м гг., скажет: «Свежо предание, да верится я трудом… Ведь я наслышан о подавлении всяческой свободы в те годы».

Современному читателю, может быть, странно будет прочитать, что нас объединяло еще одно, отграничивая собственно Лавочку от всех других, примкнувших к ней: МЫ ВМЕСТЕ ЕЛИ. Не то, чтобы ходили в столовку — даже не помню, были ли тогда какие-нибудь общедоступные столовые. Просто в один из перерывов между занятиями доставали свои сумки, разворачивали принесенную из дому снедь, кто-нибудь поднимал очередной бутерброд: «Кому?» — «Лидочке!» И Лидочка получала этот уже обобществленный бутерброд, точно такой, какой принесла с собой сама. Надо сказать, что наша пища не отличалась ни изысканностью, ни разнообразием. Иногда это был кусок хлеба со шматом сала, и каждый день, у каждого, хлеб, намазанный толстым слоем сливового повидла. Дело в том, что в нашем все-таки южном городе во всех семьях по осени готовили припасы на зиму. Как правило, ведрами варили повидло из «угорки» — это такая слива с хорошо отделяющейся косточкой. Расчет простой: слива на юге дешевая, ее продают прямо на улицах ведрами. Для повидла требуется мало сахара, и оно в глиняных глечиках-кувшинах сохраняется всю зиму без всяких там холодильников (их тогда ни у кого еще не было). Такой припас был буквально в каждом доме. Это и был наш обед. Изредка выпадали и пиршества. Дядя Юлика Даниэля работал мастером на кондитерской фабрике, и когда Юлик приходил к дяде на работу, сердобольные работницы насыпали студенту-фронтовику полную сумку шоколадного лома. Юлик доставал эту свою полевую сумку и вываливал ее содержимое на клочок бумаги. А отец Алика Басюка тоже где-то такое работал, и у него дома скапливались обувные заготовки, кожаный раскрой. Конечно, до того, чтобы есть его, как таковой, не доходило. Но если Алику удавалось стащить у отца пару заготовок, он загонял их подходящему человеку, и тогда — «Айда в пивную!». Он скупал все жетоны на пиво и поил всех желающих, т. е., фактически весь факультет. Пивная на некоторое время становилась недоступной для простых смертных: жетоны-то все скуплены — студенты пируют! И еще раз в месяц, в день получения стипендии мы все гуртом отправлялись в кондитерскую, покупали на всех «гаспароны», это такие шоколадно-вафельные конфеты, производства местной кондитерской фабрики, вероятно, что-то вроде нынешних сникерсов, что ли. Само название чего стоит — гаспарон! Тоже напоминало Испанию.