Лариса Богораз - Сны памяти

Еще мне довелось познакомиться — правда, довольно бегло — с красавицей-китаянкой, комсомолкой Ли, и с негром из США, тоже эмигрантом. Ли была даже не бесконвойница, а заключенная, она работала на аптекобазе лаборанткой, и на работу ее доставлял конвой. Я увидела, как в театр доставляют под конвоем артистов-заключенных. Однажды мачеха повела меня в театр на премьеру «Травиаты». Роль Травиаты исполняла жена какого-то большого лагерного начальника, холеная, сытая, пышущая здоровьем дама, которую даже грим не мог превратить в страдающую туберкулезом героиню. Альфреда же, ее ветреного возлюбленного, играл впервые появившийся на сцене, только что освобожденный от общих работ на шахте, изможденный, буквально зеленый, еще наголо остриженный (наверное, ему еще не успели подобрать подходящий парик), известный тенор какого-то московского театра, «подзалетевший» одновременно с Руслановой, что ли. И смех, и грех было видеть, как пышнотелая Травиата пылко кидается к возлюбленному, а тот робко отступает, испуганно косясь на зал, где в креслах восседает прибывший на премьеру супруг актрисы.

После спектакля артистов, снова под конвоем, отправляют обратно в зоны. Не все из них были «политики». Немало талантов обнаружилось и среди уголовников. Алле Зиминой, которая работала с ними, пытаясь вытравить из них уголовные манеры, специфическую жестикуляцию и преувеличенную «артистичность» исполнения, обучить правилам хорошего тона — приходилось нелегко. Среди актеров театра были и совсем вольные люди — примой была Глебова, жена вольнонаемного ленинградского инженера-электрика Шварцмана, который добровольно завербовался работать на Воркуте. Пестрая была компания!

Но однажды на улице города я увидела и колонну каторжников с бубновыми тузами на телогрейках — вырезанными на спинах телогреек большими ромбами, залатанными материей другого цвета («на спину б надо — бубновый туз!» — А. Блок, «Двенадцать»). С дореволюционных времен это делалось для того, чтобы затруднить побег с каторги. Колонна состояла из заключенных недавнего, послевоенного набора — власовцев, военнопленных из фашистских концлагерей. Едва освободив их, на всякий случай их погнали в наши лагеря — на «фильтрацию» — не завербован ли разведкой, не служил ли немцам? Некоторых освобождали довольно скоро, а некоторым довелось провести в наших лагерях долгие годы: комсомолец? коммунист? политработник? почему тебя там не расстреляли?! еврей — не сожгли в крематории?!

Вот этих людей я и увидела с бубновыми тузами на улицах Воркуты.

Нет, не то, чтобы я моментально изменила свое представление о жизни в Советском Союзе. Но я начала задумываться и сомневаться. И не с чужих (папиных, маминых) слов, а согласно собственному разумению.

Летом 1946-го, в год моего поступления в университет, непосредственно перед началом занятий, во всех центральных газетах был опубликован доклад А. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград». Ну, Жданова, так Жданова, я этого тогда почти и не заметила, скорее всего, не знала ни кто такой этот самый А. Жданов, ни что это за журналы, мне в основном были незнакомы и имена упоминавшихся в докладе поэтов и писателей. «Мы этого в школе не проходили». Но вскоре началась свистопляска. Во-первых, начался разгром упоминавшихся в докладе писателей: их перестали публиковать, навесили на них позорные ярлыки, выжимая таким образом покаянные заявления. Уж не помню, что было с журналами; «Ленинград», кажется, вообще закрыли.

Во-вторых, принялись за поиски и разоблачение таких же зловредных личностей на местах, т. е., в других городах и весях. Харьков, культурный центр Украины, должен был не отстать в этом деле. Не помню уж, кого у нас проклинали. Кажется, у нас жил такой писатель. В дальнейшем при знакомстве он рекомендовался так: «Здравствуйте, я — пошляк Хазин».

В-третьих, как всегда в подобных кампаниях, надо было заручиться всенародной поддержкой, хотя бы поддержкой коллег по ремеслу. Для этого проводились собрания в соответствующих учреждениях — союзах писателей, театральных коллективах и, конечно, в учебных заведениях соответствующего профиля. Вот и к нам на факультет спустили из парткома указание: провести на всех курсах и отделениях открытые комсомольские собрания с «обсуждением» доклада Жданова.

Я тогда только что была избрана комсоргом курса: вчерашняя школьница, значит, легко управляемая, к тому же золотая медалистка. Известное дело — Партия сказала «Надо!», комсомол ответил «Есть!» После нескольких моих неуспешных попыток завербовать для этого собрания докладчика посолиднее пришлось взяться за дело самой. И я повесила в нашей аудитории объявление: «такого-то числа состоится открытое комсомольское собрание — обсуждение доклада Жданова о журналах „Звезда“ и „Ленинград“. Явка всех комсомольцев обязательна». При этом я ни минуты не сомневалась, что обсуждение смогу провести. А чего сложного? В докладе сказано все, что надо. Пересказать доклад как-нибудь сумею…

Тут ко мне обращается сидевший рядом незнакомый студент. Какая-то мрачная личность в солдатской шинели с рукой на перевязи (это был Юлий Даниэль, приехавший из Москвы недели через три после начала занятий, поэтому ни с кем не знакомый): «Какой это дурак будет проводить обсуждение?» — «Это я». Он продолжает спрашивать: «А Вы читали Ахматову?» — Я честно отвечаю: «Нет, не читала» (А зачем читать-то? У Жданова, наверное, про нее все написано, как вот про Некрасова или, там, Льва Толстого или Островского в учебнике есть все, что надо знать, — «луч света в темном царстве», «зеркало русской революции» и что Маяковский — «лучший, талантливейший поэт…» и что «Девушка и смерть» — «штука посильнее Фауста Гете», и т. п.) — «А Пастернака читали?» — «Не читала». «А Зощенко?» — «Зощенко кое-что читала» — «Хотите почитать Пастернака?» — «Да, хочу». На мой ответ повлияли, наверное, уважение к раненому фронтовику, его романтический вид (вот случай продолжить знакомство с этим типом) и обыкновенное детское любопытство.

На другой день он принес небольшой серый томик. Прочитав несколько стихотворений, я окончательно растерялась. Я в них ни строчки не поняла: какая-то «намокшая воробышком сиреневая ветвь», «Призрак с ружьем на разливе души… Целься, все кончено, бей меня в лет», «Талон на место у колонн» и т. д. (что могут значить эти непонятные цепочки слов?) Впрочем, звучат завораживающе-красиво.

Мое поэтическое образование заканчивалось Некрасовым (и то в пределах школьной программы и по школьному учебнику), да еще я знала со слов моей няни есенинское «Ты жива еще моя старушка»… и «Смерть пионерки» Багрицкого из хрестоматии старшей сестры. Перескочить от этого скудного багажа к Пастернаку мне оказалось не по силам. Но я самостоятельно пришла к выводу, что доклад Жданова не имеет никакого отношения к этим непонятным стихам. Да уж поздно было. Собрание объявлено, значит, придется его проводить.