Лариса Богораз - Сны памяти

Смысл и значение таких вот совместных трапез еще не исследован — вероятно, они ведут начало с первых христианских общин. Это явление на практике хорошо знакомо нынешним заключенным и, наверное, солдатам. А интересно бы понять, в чем тут дело. Ведь недаром же в израильских кибуцах такое значение придается коллективному, в общей столовой, приему пищи.

Вот так: стихи, бутерброды с повидлом, юношеские романы — все это вместе определяло особую атмосферу моих студенческих лет. Но, думаю, главное, что многих притягивало к нам, — это дух вольницы, своего рода казачья атмосфера. Никто не главный, нет никаких указчиков. Конечно, были обычные студенческие проказы (так, однажды кто-то из парней влез на отполированный мраморный цоколь памятника Шевченко на главном парке в центре города и вставил в руку бурлака, лежащего на постаменте в позе страдания, пустую водочную бутылку — она, как отмеренная, поместилась между ладонью и открытым ртом шевченковского героя; а кто-то другой накинул на плечи несчастной Катерины, поверх гранитной шинели, свою старую шинелку. «Наконец нашелся отец байстрюка!» (незаконного ребенка Катерины) — воскликнул кто-то. В другой раз наши парни гуляли не в университетской пивнушке, а в подвальчике на Сумской. И вот открываются двери подвальчика, и процессия выносит на плечах Мусика Каганова, а Юра Финкелынтейн басом поет над его телом отходную.

Иногда подобные шутки все-таки заканчивались довольно серьезно. На комсомольском собрании 2-го курса — к счастью, не нашего — разбирали «хулиганскую выходку» студента-комсомольца Славича-Приступы. Возвращаясь откуда-то поздним вечером со своей девушкой, Марой Габинской, он повстречал троих солидных мужчин. Ему показалось, что они как-то «не так» на Мару посмотрели. И он им скомандовал: «Ложись!» Трое здоровых мужиков легли на грязный, мокрый ввечеру тротуар Совнаркомовской. Это оказались преподаватели марксизма из соседнего института. Им удалось установить личность хулигана. Стас оправдывался: «А чего ж они легли? Я пошутил. Их же трое, а я — один». Весь курс хохотал. А потерпевшие, спасая свою репутацию перед собственными студентами, отказались от претензий. Стасу не вынесли даже выговора. Комсомольский выговор — наказание достаточно серьезное, а уж, не дай Бог, исключат из комсомола, тогда — однозначно — выгонят из университета «с волчьим билетом», т. е. без права учиться в любом другом вузе.

Помню еще одну комсомольскую разборку на украинском отделении. За какой-то проступок осуждали студента Мушника. По ходу дела ему задают вопрос: «Якi ж у Вас, радянського студента, погляди?» Он, перепуганный, отвечает: «Та я взагалi нiяких поглядiв не маю» («Я вообще не имею никаких взглядов»). Кажется, эта странная самохарактеристика тоже не имела необратимых последствий. Но слова Мушника «нiяких поглядiв не маю» вошли в факультетский фольклор.

Бывали и шутки более интеллектуального свойства. Как-то в Харькове происходил велосипедный кросс, и харьковская газета объявила по этому случаю конкурс на «кращiй лiтературний твiр». Юлик Даниэль решил принять участие в этом конкурсе, но только так, чтобы было посмешнее: сочинил акростих, в котором прочитывалось «мерзкая и дикая халтура». В свой хулиганский замысел он посвятил нас. Подал свой «твiр» на конкурс, я помню только его начало: «Машины легкой вспыхивают спицы, Ездок проворный весел и плечист, Рукою тронут руль засеребрится…» Дальше — забыла. Вот смеху-то было, когда этот «вiрш студента унiверситету» был-таки опубликован в газете и на конкурсе занял второе место. Наглец Даниэль еще и возмущался: «Как это?! Почему не первое?!» Его награду, помнится, рублей 300, — это чуть больше студенческой стипендии — мы дружно проели на гаспаронах или пирожных. Но тем дело не кончилось. Его почин завел всех остальных, и мы принялись сочинять стихи-пародии на велосипедную тему. Мы знали и любили сборник пародий «Парнас дыбом», одним из авторов которого был наш преподаватель общей лингвистики А. М. Розенберг. А мы чем хуже? Действительно, некоторые наши пародии были, пожалуй, не хуже тех, классических. Получился сборник «Велосипедная эпопея». К сожалению, в перипетиях нашей жизни он бесследно затерялся, а в моей памяти застряло несколько случайных строчек. Например: «Светлым видением стали Встал предо мною вело…» (Северянин?) «Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом наперед». — Разве можно ездить задом наперед? Совершенно ясно, что Чуковский врет. Врать и мы сумеем, и не так загнем: белое чернеет, солнце меркнет днем, кушать нужно мало, а побольше спать… и т. д.

Кроме того, мы все вместе подрядились приводить в порядок библиотеку какого-то харьковского института: во время войны большая часть институтских библиотек была варварски разграблена, в остальных книги перепутаны, каталоги сожжены, Мы должны были составить заново каталог и расставить уцелевшие книги в правильном порядке. Бригадой руководила Лида Шершер — библиограф со стажем, такой работой она занималась еще до университета. Несмотря на свойственную всем остальным безалаберность, под руководством Лиды мы добросовестно справились с задачей. Работу завершили в конце осени 47-го года. Приблизился вожделенный день получения заработанных денег, и тут поползли слухи о грядущей денежной реформе. Граждане ринулись в магазины — скупать все, что можно было еще найти на полках, — часы, картины, продукты. А когда нам наконец-то выдали деньги, все магазины и барахолка были абсолютно пусты. Купить оказалось возможно только абонемент в филармонию, на полгода. Что мы все и сделали. Таким образом, и я стала обладателем абонемента на все имеющие быть концерты. Для меня это было, как говорится, что рыбе зонтик: до этого в жизни я не посетила ни одного концерта, и даже «Чижика-пыжика» распознавала с трудом. А тут пришлось ходить на концерты. Мне запомнился и понравился единственный концерт, на котором исполняли «Ракочи-марш» Берлиоза, не столько музыка, сколько антураж концертного зала: музыканты в белых манишках, дирижер, извивающийся перед ними и энергично взмахивающий палочкой. Но друзьям сознаться в том, что я полный профан в музыке (каковым осталась и по сей день), я так и не посмела.

Ну, ладно. Стихи, работа, студенческие проказы — а как же с гранитом науки?! Нам и в голову не приходило грызть его. Осмелюсь утверждать, что никакими науками никто из нас вообще не занимался. Ребята постарше знали художественную литературу, думаю, лучше большинства наших преподавателей. А темные валенки вроде меня ловили обрывки знаний из их разговоров, не сознаваясь в собственном невежестве. Я слушала курс общей лингвистики в изложении Александра Моисеевича Розенберга, русский язык (все разделы этого курса) у нас читали Баженов и Финкель, авторы учебника. По правде говоря, довольно посредственно читали. Не прогуливала я также курс античной литературы — его читал на украинском языке наш декан Вербицкий — просто мне нравилось, как красиво, артистично он читал лекции. И вся Лавочка дружно посещала лекции по западной литературе, которую превосходно читал Исаак Яковлевич Каганов. Нередко, прогуливая лекции, мы паслись в кабинете западной литературы, которым заведовала Вера Алексеевна Пычко, взрослая, замужняя женщина, но тем не менее почти что член нашей компании. Остальные преподаватели были безнадежно серыми людьми, некоторые стали героями факультетских анекдотов. Например, о преподавателе фольклора Кнейчере рассказывали, что в периоды любых идеологических кампаний он пристраивался в сумасшедший дом в качестве пациента, тем и спасался от «чисток». Но и лучшие преподаватели факультета вынуждены были сообразовываться с общим весьма низким уровнем студентов. Приблизительно третью часть нашего курса составляли пышнотелые, разодетые в крепдешиновые платья генеральские дочки, поступившие в университет, скорее всего, по блату.