Лариса Богораз - Сны памяти

Лет-то мне было уже достаточно, чтобы считаться сознательным человеком, но в голове и в сердце гулял ветер. Я не понимала и не осознавала, какой опасности подвергал себя папа, ни он, ни мама не посчитали нужным просветить меня на этот счет. Мы с папой много гуляли по Харькову, заходили в большие магазины, наверное, папа хотел подыскать мне подарок ко дню рождения. В это время в Харькове на людных улицах часто проводились облавы, толпу оцепляли, у всех проверяли документы, я видела, что папа постоянно настороже, чего-то боится, однажды он у меня на глазах вынырнул из оцепления и юркнул в ближний подъезд. Меня такое поведение отца шокировало, я посчитала отца трусом. Трусость я считала позорным качеством, еще во мне было живо чувство стыда, мучившее меня с начала войны — другие отцы воюют на фронте, а мой отсиживается где-то в безопасной Воркуте. «Вообще эти евреи умеют устраиваться»…

И я стала избегать прогулок по городу. И тогда папа отменил их, видимо, решив, преподнести мне подарок сосем другого свойства — как я позже стала понимать, отнюдь не более безопасный для себя. Он купил нам обоим билеты в консерваторию на фортепианный концерт, помнится, Рихтера. К музыке я всегда была абсолютно равнодушна, поэтому подарок приняла без восторга.

Концерт должен был состояться 6 августа. Зал был переполнен, я не столько слушала музыку (даже не помню, что исполнял маэстро), сколько смотрела на черный лакированный рояль, на летающие над клавишами белые руки — зрительное впечатление оказалось действительно очень сильным. Тогда я впервые поняла, что воспринимать музыку могу, но не как все люди, а только глазами. Я завороженно глядела на кисти музыканта, отраженные черным зеркалом рояля, как вдруг и картина исчезла, и музыка прекратилась. Перед роялем появился какой-то человек в обычном, деловом костюме, взмахнул руками и возгласил приблизительно следующее: «Чрезвычайное сообщение! Сегодня США сбросили мощную бомбу на японский город Хиросиму!» Он говорил еще что-то, совсем немного, что-то об атомной бомбе и что город разрушен дотла, в живых не осталось ни одного японца; в первые минуты зал замер, а потом, как мне кажется, разразился аплодисментами. Мне тогда показалось, так вспоминается и сейчас: аплодисменты выражали восхищение и торжество. «Так и надо самураям, японским фашистам!» — эти чувства зала, тогда разделяла и я. Только некоторое время спустя, когда стали известны (из газет и по радио) некоторые детали происшедшего — мое отношение к этому событию стало меняться, не сразу, а постепенно, когда стало известно, что в большом, густо населенном городе от людей остались лишь тени на стенах. Я так живо почувствовала, мне казалось, сама увидела эту страшную картину; и сейчас, вспоминая о Хиросиме, кажется, вижу этот враз опустевший город, населенный только тенями. К тому же в официальной пропаганде прорезались две трактовки причин, для чего Америка предприняла эту страшную акцию: 1) чтобы испытать возможности нового оружия, 2) чтобы не дать СССР войти в число победителей на Востоке. А так — японский фашизм побежден Америкой, которой, мол, нужны эти лавры победителя, и СССР тут не при чем. Я, как уже говорила, вполне доверяла официальной пропаганде. Позднее я услышала объяснения противоположной стороны: мол, да, жертвы колоссальны, но если бы не атомные бомбы, жертвы были бы еще большими.

Но никакие трактовки и объяснения никогда не могли стереть из моей памяти представление, о котором я сказала выше. Может быть, именно под его влиянием у меня возникла четкая, оставшаяся навсегда убежденность: никакими стратегическими, тактическими, а тем более, политическими или арифметическими подсчетами нельзя оценивать решение проблем, решение, ведущее к массовой гибели людей.

Вы спрашиваете, какое событие в моей жизни наиболее кардинально повлияло на мое мировоззрение.

В этом отношении наиболее сильное впечатление на меня произвела поездка на Воркуту в феврале 1947 г. Именно она буквально перевернула мое сознание.

До этой поездки я была вполне стандартной советской девушкой: «враги народа», «пятая колонна», «если враг не сдается — его уничтожают», «лес рубят — щепки летят». Эти формулы заполняли мой лексикон и мое сознание. Их безусловная истинность, единственная на все времена и на все жизненные коллизии не вызывала у меня ни малейшего сомнения. Сомневаться ни в чем не хотелось — не было нужды, да и, вероятно, я инстинктивно чувствовала, что задумываться опасно: ведь рискуешь тем, что выпадешь из монолитных рядов народа.

Мне тогда еще не было 18-ти лет, и весь мой жизненный опыт исчерпывался школой и патриотическим подъемом Великой Отечественной войны.

А на Воркуту я поехала после первого семестра в университете — в гости к моему отцу Иосифу Ароновичу Богоразу. Он там отбывал свой пятилетний срок заключения. После окончания срока он остался там же на положении вольнонаемного — начальником аптекобазы Воркутлага. Там он познакомился и женился на Ольге Григорьевне Олсуфьевой (Алле Зиминой — это ее литературный псевдоним). Она, как и отец, отбыла свой срок заключения и осталась на Воркуте: возвращаться-то обоим было некуда.

И вот я, рьяная комсомолка, попадаю в дом «ушлых» лагерников. Казалось бы, у нас не может быть никаких точек соприкосновения. Отец и мачеха проявили максимальный педагогический такт. Они ни в чем не стали меня переубеждать, не спешили перекрестить в свою веру, навязать мне свой жизненный опыт. Возможно, оба вспомнили каждый свою молодость, может быть, такую же бездумную, как у меня.

В их дом, дом благополучных на тот момент «вольняшек» приходили их друзья — и такие же вольняшки, как они, и расконвоированные заключенные. Среди последних я помню киносценариста Алексея Каплера — автора сценариев знакомых мне фильмов «Три товарища», «Ленин в Октябре», «Ленин в 18-м году» (правда, я знала эти фильмы без имени сценариста). На Воркуте Каплер заведовал фотографией и там же и жил. Таким же бесконвойником был художник воркутинского театра, и его закуток в театре был увешан его работами. Бывал у отца его лагерный друг, 90-летний аптекарь откуда-то из западных областей, присоединенных к СССР в 39-м году. Он говаривал: «Советская власть своим приговором продлила мне жизнь — к моим 90 годам прибавила 10 лет срока; и я ведь должен подчиниться приговору!» Чаще других заходил бывший коммунист из Австрии Финик. Финик (домашнее прозвище) рассказывал, как ехал в СССР в эмиграцию — с несколькими чемоданами хороших своих вещей, и в поезде подбадривал других эмигрантов-попутчиков, одному обещал по приезде отдать один костюм, другому — другой, третьему — теплое белье, необходимое в холодной России; а сам вскоре оказался в лагерном бушлате. Все это рассказывалось с юмором по отношению к себе самому. Только что освободившаяся заключенная Женя — ч/с (член семьи, т. е., жена «врага народа»). Женя со страшным волнением готовилась к встрече со своим сыном, которого во время ее заключения воспитывала ее сестра: каким он вырос? захочет ли признавать родную мать? Именно поэтому она присматривалась ко мне, к моим отношениям с отцом. Потом я узнала, что волновалась она не напрасно. Сын не захотел не только жить с матерью — да и где? Где-нибудь за сто-первым километром от Москвы. Он, встретившись, не стал с ней даже разговаривать. Даже когда она тяжело заболела, не навестил ее, не простился перед ее смертью.